|
Страница 1 из 2 МАРИНА ИВАНОВНА ЦВЕТАЕВА (1892-1941) Никогда не писавшая на потребу читателя, а тем более издателя Цветаева была убеждена: «Быть современником - творить свое время, а не отражать его. Да, отражать его, но не как зеркало, а как щит. Быть современником - творить свое время, то есть с девятью десятыми в нем сражаться, как сражаешься с девятью десятыми первого черновика». Отвергая позицию вневременную, надвременную, Цветаева не соглашалась и идти в услужение времени, предпочитая всегда стоять одна «за всех», одна «противу всех».
Не дух противоречия - о чем так любят писать критики - руководил Цветаевой в жизни, но непоколебимая уверенность в собственной правоте. Разумеется, и она изменялась, перерастая прежние представления и убеждения, отказываясь от них, но никогда не делала это по чьей бы то ни было чужой воле, из чувства корысти или страха. Вечный, поразительно неутомимый труженик, бесконечно преданный своему делу, Цветаева никогда не умела и не хотела служить. «Меня не купишь, - писала она. - В этом вся суть. Меня можно купить только сущностью. (То есть - сущность мою!) Хлебом вы купите: лицемерие, лжеусердие, любезность - всю мою пену... если не накипь». Отвечая тем, кто обвинял ее в безыдейности и беспочвенности, она решительно заявляла: «...Да, не принадлежу ни к какому классу, ни к какой партии, ни к какой литературной группе НИКОГДА... Так было, так будет. Что я люблю? Жизнь. Всё. Всё - везде, м. б., всё то же одно - везде». Сказано это поэтом, настойчиво повторявшим: «...Знаю, что до последней строки буду писать сильно, что слабых стихов не дам», «как хорошие стихи пишутся - знаю, как плохие - не знаю (и не догадываюсь!)».
Конфликт со временем оказывался неизбежным для нее, убежденно отказывавшей в праве кому бы то ни было - «хотя бы самой могущественной, с самым большим будущим в мире политической партии» - говорить от имени всего времени. Она хотела услышать и - слышала! - этот голос и была убеждена, что в ее стихах «в равенстве <...> приказа совести над заказом времени порукой главенство в них любви над ненавистью».
Судьба ее сложилась трагично. Страстно влюбленная в жизнь, заряженная неистовой творческой энергией, Цветаева рано ощутила тяжесть одиночества, непонимание со стороны окружавших ее людей, не желавших считаться с ее правом на собственную, непохожую на другие позицию в жизни и искусстве. Усугублялось это и складом ее натуры - мятежной, непокорной, одержимой, склонной всегда и во всем идти наперекор общепринятым взглядам и вкусам. Жизнь в эмиграции, куда она отправилась в 1922 году вслед за оказавшимся там после разгрома белого движения мужем, лишь усугубила разлад с миром и временем, который был - стоит повторить - неизбежным, но болезненно остро переживался. Страстно, до боли в сердце влюбленная в Россию, но оторванная от родной земли, она почувствовала себя ненужной. Цветаева страдала уже оттого, что стихи ее - она была убеждена - «рассчитаны на множества. Здесь множеств - физически нет». А самое страшное - живя в эмиграции, Цветаева почувствовала себя выброшенной из времени. «...Здесь - та Россия, там - всяРоссия. Здешнему в искусстве современно прошлое. Россия (о России говорю, не о властях), Россия, страна ведущих, от искусства требует, чтобы оно вело, эмиграция, страна оставшихся, чтобы вместе с ней оставалось, то есть безудержно откатывалось назад».
«Марину Цветаеву, не греша пристрастием, можно назвать первым русским поэтом нашей эпохи». Г. Федотов. О парижской поэзии, 1942
«По непосредственности, по бьющей ключом щедрости дарования мало кто мог, в литературе нашего века, сравниться с Мариной Цветаевой. У нее была врожденная искрометность слова, та естественная взаимопроникнутость мысли и воображения, по которым только и узнаешь настоящий „от Господа Бога" дар...»
В. Вейдле. Проза Цветаевой, 1955
«Марина знала и ощущала всем своим существом, что слово „есть высший подарок Бога человеку". Ничто не ценилось Мариной больше, чем слово. Ни близкие, ни собственная участь. Ни временные блага. Для нее оно было, по ее выражению, „стихией стихий". В религиозной философии слово, Логос, - божественная сила творчества и Провидение.
Постигнутое ремесло поэзии, сознательная воля, разум, знание безмерного русского словаря - слагаемые, которые, по мнению Марины, принадлежали ей как художнику только потому, что она творила в состоянии постоянного наваждения. Старая мысль, старая, как и само искусство. Но стихия слова и жизнь Марины были нерасторжимы. Вне поверки, вне усмотрения или возможного сознательного преодоления. Если Тютчев мог примирить в себе чиновника и поэта, то Цветаева могла жить только в мире слова и для слова. Ей принадлежит признание: „...утверждаю, что ни на какое дело своего не променяла бы". Более духовно-целостного художника в русском прошлом найти трудно».
Н. А. Еленев. Кем была Марина Цветаева? 1958
«Цветаева романтиком родилась, романтизм ее был природным, и она его громко утверждала: из-за этого многие обвиняли ее чуть ли не в актерстве и выверте - но те, кто хорошо знал ее, отлично видели всю естественность ее порывов, ее бунта и всего, что неправильно именовали ее „неистовством". Она сама себя правильно определила:
| Что же мне делать, певцу и первенцу,
В мире, где наичернейший сер,
Где вдохновенье хранят, как в термосе,
С этой безмерностью в мире мер. Апрель 1925 | Такой ее создал Бог, и такой она себя видела и принимала. Она отталкивалась от будничной реальности и совершенно искренне признавалась: «Я не люблю жизни как таковой - для меня она начинает значить, т. е. обретать смысл и вес, только в искусстве. Если бы меня взяли за океан, в рай и запретили писать, я бы отказалась от океана и рая. Мне вещь сама по себе не нужна». М. Слоним. О Марине Цветаевой: Из воспоминаний, 1970
«Цветаева принадлежит к тем, с кем кончается эпоха, и только дух противоречия, которым она была одержима, дух творческого „наперекор" помешал ей в этом сознаться. Даже самой себе».
Г. Адамович. Невозможность поэзии, 1958
«Марина Цветаева, великий поэт, была, как нам представляется, создана природой словно бы из „иного вещества": всем организмом, всем своим человеческим естеством она тянулась прочь от земных „измерений" в измерение и мир (или миры) - иные, о существовании которых знала непреложно. Она придавала значение снам, толковала их, верила им, - ведь многие сбывались. Можно сказать, что она любила „сновидеть". С ранних лет чувствовала и знала то, чего не могли чувствовать и знать другие. Знала, что „поэты - пророки", и еще в ранних стихах предрекала судьбу Осипа Мандельштама, Сергея Эфрона, не говоря уже о своей собственной. Это тайновидение (или яснозрение) с годами усиливалось, и существовать в общепринятом человеческом „мире мер" становилось труднее.
Что все это было? Вероятно, прежде всего - страдание живого существа, лишенного своей стихии;человеку не дано постичь мучения пойманной птицы, загнанного зверя, и речь, разумеется, ни в коей мере не идет о сравнении, а лишь - о страдании, непостижимом для окружающих. Разумеется, страдание не было единственным чувством: цветаевских чувств и страстей, ее феноменальной энергии хватило бы на многих и многих. Однако трагизм мироощущения поэта идет именно от этих не поддающихся рассудку мук».
А. Саакянц. Марина Цветаева. Жизнь и творчество, 1997
Задание 1
1. Соглашаетесь ли вы (а если нет, то почему) с обвинением Цветаевой в индивидуализме?
2. Чем определяется крайняя драматическая напряженность, свойственная стихам Цветаевой? Охарактеризуйте средства выражения этой напряженности, обратившись к стихотворным текстам.
3. В чем причины трагизма судьбы Цветаевой?
«Идешь, на меня похожий...» (1913) «Очень рано Цветаева обретает свой собственный поэтический почерк, среди ее ранних стихов немало таких, что поражают ясностью мысли, звучат поистине пророчеством, настраивают читателя на самый серьезный лад. Свойственное юности восторженное отношение к жизни нередко соседствует здесь с тревогой, неуспокоенностью, может быть, не до конца понятными еще и ей самой. У нее, которую в ту пору жизнь щедро одаривала счастьем, так много стихов о прощании с нею (с жизнью), о смерти: рамки уютного домашнего мирка очень скоро оказываются для нее слишком тесными.
Цветаева „была жизнелюбива, и если брала тему смерти, то поворачивала ее не пессимистично, а трагедийно, то есть как проблему бытийную, космическую. Недаром она говорила (в очерке об Андрее Белом) о своей „неизбывной жизненности", о своем душевном и духовном здоровье, которое и дарует ей „покой" среди непокоя. <...>
Пессимизм - это безволие, а трагедийность - в высоком, античном и философском понимании - подразумевает приятие и понимание жизни во всем ее объеме, в том числе и понимание ее основных бытийных противоречий и тех неизбежностей, которые Цветаева объединяла словом „рок". Чем выше личность, тем чаще и благодарнее, с тревогой и надеждой оглядывается она окрест себя. Да, человек конечен, но жизнь, человечество вечны. „И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть» - эти пушкинские слова Цветаева знала с детства, но полностью поняла, по-видимому, лишь в пору „Юношеских стихов". Так, после долгих проб и вариаций, где „я" заслоняло все, появился, наконец, образ „прохожего" - другого человека, идущего „мне" на смену, а иначе говоря, образ вечного мира, постоянно окатываемого волною радостной юности. „Кладбищенское" стихотворение Цветаевой полно жизнелюбия и какой-то человечески мягкой и заботливой расположенности к „прохожему", осыпанному солнечными нитями и легким трепетанием зеленой листвы - даже без зависти: так надо!
Стихотворение написано в Коктебеле в мае 1913 года - в годовщину встречи с Сергеем Эфроном. Может быть, вечный шум вечного моря и извечная женская тревога, неразрывно сплетенная с надеждой, вызвали к жизни пленительную мелодию этого мудрого стихотворения?..» А. Павловский. Куст рябины: О поэзии Марины Цветаевой, 1989
Задание 2
1. Что, по вашему мнению, позволяет говорить об отразившемся в стихотворении жизнелюбии его автора?
2. Стихотворение обращено к «прохожему». Каков смысл этого обращения, место и роль в стихотворении этого образа?
«Дон» (1918) 1
«Много раз подчеркивала Цветаева свою неприязнь к политике. Однако в эпоху революции жить вне политики невозможно. И когда Цветаева в своей лирике попыталась впрямую определить собственное место в революционной действительности, она пропела славословие белому движению, уже тогда - Цветаева хорошо осознавала это - обреченному: стихи эти составили цикл „Лебединый стан". Что знала она о белой гвардии, когда писала стихи о ней? Это было бесплотное, но казавшееся ей прекрасным явление: „Белая гвардия, путь твой высок: Черному дулу грудь и висок. Божье да белое твое дело. Белое тело твое - в песок", „Белогвардейцы! Гордиев узел Доблести русской!", „В воротах, как Благая Весть, Белым стражем да встанет - Честь". За этими громкими декларациями - не столько любовь к уходящей в прошлое России, сколько тревога за ее судьбу. Тревога - теперь это особенно понятно, - имевшая под собою очень прочные основания. Позиция, занятая поэтессой в раздираемом революционными страстями мире, выражена с формулировочной определенностью - и трудно не разделить ее: Цветаева не принимает не только бесчеловечности, жестокости, но и серости, мелочности, унижающей человека. Позиция ее порою, может быть, и уязвима, но всегда - гуманистична. Цветаева идет от человека - вот для нее единственно достойная при оценке происходящего мера, - всегда решительно предпочитая гибель бесчестью.
В представлении Цветаевой „на знаменах белой армии были написаны имена Пушкина, Блока, России, братство, любовь, рыцарство, народность, доблесть, девственность, благородство. Все, во что она верила, все, что было дорого ей! А я рассказывал ей о том, какой видел эту белую армию на Украине и в Крыму. Рассказывал об офицерских пьяных разгулах, о расстрелах и грабежах, о попойках буквально на костях и крови, о целых табунах спекулянтов, о таких бандитах, как генерал Шкуро. Цветаева слушала, бледная, курила, отдувала от себя дым, склоняла голову на плечи и... верила. Да, верила, что все так и было, как я ей описывал. Но, вынув изо рта папиросу, тихо, чуть ли не шепотом говорила, что настоящей белой армии я не видел. Та, о которой я рассказывал, это, мол, другая белая армия, не настоящая, это армия презренных изменников, падших людей России. Будто бы есть и другая белая армия - святая, борющаяся за Пушкина и за Блока, за русский язык и свободу, за рыцарство и любовь. Какая? Где? Она выдумала ее себе. Эта выдуманная ею белая армия жила только в ее воображении"».
Эм. Миндлин. Необыкновенные собеседники, 1979
«В творчестве Цветаевой это единственная книга гражданской лирики, современность запечатлена в ней с исторической точностью. <...> Лирическое „я" „Лебединого стана" трансформируется. Уже не Марина Цветаева скорбит и томится неизвестностью, но Ярославна оплакивает Русь и русское воинство. И вот уже это - сама Россия, скорбящая о своих сыновьях. Лирическое „я" вновь является поэтом: в отличие от Ярославны Цветаева хочет не только оплакать Русь, но и стать летописцем трагедии. То мужественное, что заставило ее петь славу Добровольчеству, превратило ее из женственной кукушки, как называет Ярославну автор „Слова", в журавля („Я журавлем полечу..."), летящего над полями сражений, чтобы собрать и запомнить все подробности... Но и оплакать всех она считает своим долгом. Если в первые годы революции Цветаева была с теми, кто в данный момент побежден, против торжествующего победителя, то постепенно в стихах окрепло убеждение, что в гражданской войне победителей не будет. Поэт оплакивает всех - правых и виноватых - всех, погибших в братоубийственной войне».
В. Швейцер. Быт и бытие Марины Цветаевой, 1988
«Лебединый стан» был написан как реквием белому движению. Здесь Цветаева, может быть, как раз благодаря постоянному чтению прессы и, следовательно, почти невольной осведомленности в происходящих событиях была права. Но из этого верного представления она не сделала никаких реалистических выводов. В гражданской войне она склонна была видеть лишь одну ее особенность, а именно то, что война происходила между соотечественниками и, следовательно, была братоубийственной. Именно это обстоятельство перекрывало в ее глазах все, в том числе оголенно-очевидный классовый смысл происходящих событий».
А. Павловский. Куст рябины: О поэзии Марины Цветаевой, 1989
«В стихах „Лебединого стана" летописи не было. Было - оплакивание. И воображение поэта, рисовавшее ужас смерти, крови, сиротство, вопли овдовевших матерей, беспалых и безногих калек. <...> Поэт не хочет, чтобы гибла Жизнь, не хочет ничьих смертей, мук. <...> Ни своих, ни чужих. Все равны - и все родны - перед лицом кровавой смерти. Поистине вселенский протест женщины-поэта против убийства человеком человека. <...>.
Казалось бы, поэт стоит здесь „над схваткой" - но так упрощенно утверждать, значит, сказать не все и не точно. Тем более что Цветаева в „схватке" революции и гражданской войны нерушимо стоит на стороне обреченных добровольцев, „стана погибающих" (погибших); новой власти, новой жизни она не приемлет».
А. Саакянц. Марина Цветаева. Жизнь и творчество, 1997
Задание 3
1. Раскройте символический смысл названия стихотворного цикла Цветаевой о белой армии.
2. Что позволяет говорить о гуманистичности позиции поэта?
3. Как соединяются в стихотворении славословие и трагизм?
«Хвала богатым» (1922) «Поэзия у Цветаевой противостоит не миру, но живущей в нем пошлости, мелочности, серости. „Что же мне делать, певцу и первенцу, В мире, где наичернейший - сер!" - вот что угнетает сознание того, кто живет с ощущением „безмерности в мире мер". Миру, где руководствуются мелкими пошлыми мерками, где „насморком назван - плач", Цветаева отвешивала одну пощечину за другой, не стесняясь в выборе слов, которые могли оказаться и убийственно резкими.
При чтении цветаевской „Хвалы..." вспоминается и давняя литературная традиция (например, „Похвала глупости" Эразма Роттердамского), и новейший литературный опыт - прежде всего Маяковский с его сатирическими „Гимнами...". <...>
„Хвала...", как видим, интересна не только резким разоблачительным тоном и полной недвусмысленностью авторской негодующей поэзии, но и своеобразным поворотом темы поэта - этой постояннейшей из тем. Поэт - в системе романтических представлений Цветаевой - почти всегда противопоставлен миру: он - посланец божества, вдохновенный посредник между людьми и небом, он - пророк высших истин. Именно такой поэт и противопоставлен богатым в цветаевской „Хвале...", но есть и важный - новый - оттенок: отверженность поэта (он - пария) осознается отныне как его родство с миллионами других парий. В буржуазном, сытно-плотском, низменном и гнилом мире сытых, они, голодные, нищие и обездоленные, такие же парии, как и поэт. Поэт неподкупен. Сытый может обездолить миллионы парий, превратить их в рабочую силу, но поэта - Поэта! - он купить не в состоянии. Поэт - единственный защитник и глашатай миллионов нищих парий, он - их мессия». А. Павловский. Куст рябины: О поэзии Марины Цветаевой, 1989
«„Голод голодных и сытость сытых" - ненависть к этим извечным врагам породила стихотворение „Хвала богатым", исполненное презрительной жалости, звучащей уже в самом заглавии, обратном смыслу стихотворения: „...Объявляю: люблю богатых!.. За растерянную повадку Из кармана и вновь к карману... За какую-то вдруг побитость, За какой-то их взгляд собачий, Сомневающийся..." Что-то, вероятно, послужило непосредственным толчком к созданию „Хвалы богатым", - может быть, ожгла гневом какая-нибудь поездка в Прагу, повернутую к Цветаевой своими бедняцкими кварталами».
А. Саакянц. Марина Цветаева. Жизнь и творчество, 1997
|
