«Стол» (1933)

      Цветаевой написан единственный в своем роде цикл стихов, обращенных к... письменному столу, разделявшему с поэтом все радости и муки его нелегкого труда. Это гимн высокому подвижничеству поэта, его неустанной ежедневной работе. Для Цветаевой поэзия живет на земле, стих вырастает из жизни, и ценность, достоинство его обеспечивается вложенным в него трудом. Он (стих) порожден сегодняшним днем и именно поэтому способен пережить его, уйти в вечность. На этом Цветаева настаивает, обращаясь к столу, учившему: «...Что нету завтра, Что только сегодня есть». И письменный стол - рабочее место поэта, его станок - оказывается плацдармом, на котором свершаются поистине великие дела, вызывает возвышенные аналогии и ассоциации: «Столп столпника, уст затвор - Ты был мне престол, простор...» Прочно стоящий на земле («...Стойкий врагам на страх Стол - на четырех ногах Упорства. Скорей - скалу Своротишь!»), уходящий «корнями до дна земли», стол дает поэту возможность почувствовать в себе силу, чтобы - «всем низостям - наотрез».

      «Своего собственного стола она никогда во Франции не имела, и в этом был символ ее неустроенности и бедности. Но ее похвала столу была не только символической, она раскрывала сущность ее творчества. Цветаеву нельзя себе вообразить без пера и бумаги, без рабочего стола. У нее вслед за наитием, за озарением следовал контроль - поиски, проверка, отбор - и все это в процессе письменного труда. <...> Все критики (и читатели), не принимавшие романтизма как художественного направления и как мироощущения и превозносившие строгость, собранность и классическую стройность, постоянно упрекали МИ в избытке, словесном и эмоциональном расточительстве, в попытке переплеснуть, перескочить - вообще „пере" и „через". Стихийность, анархический спор Цветаевой с миром, бунт ее страстей, весь стиль ее восклицаний, междометий, прерывистого дыхания, „револьверная дробь" ее размеров казались им выходом из берегов или вулканическим взрывом.
      Я полагаю, однако, что критика этого рода ошибочна: она приписывает наитию, бессознательной и неорганизованной силе, чуть ли не наваждению, то, что у Цветаевой удивительным образом сочетается с упорной поэтической дисциплиной, строгим отбором слов, огромной работой над покорением стихии и превращением ее в сложную, но крепкую лексическую форму. Что это форма ее собственная, повинующаяся из нее же вытекающим законам, - несомненно, но ведь в этом вся неповторимость ее поэзии и ее отличие от обычного у многих романтиков многословия и беспорядка. Повторяю сказанное раньше: достаточно бросить взгляд на цветаевские черновики, чтобы убедиться, как она умела выбирать, сокращать, резать и менять для достижения наибольшей точности и ударности. Она возмущалась, когда переделку и шлифовку рукописей называли „черной работой" - да ведь это есть самая настоящая поэтическая работа - какая же она черная».

М. Слоним. О Марине Цветаевой: Из воспоминаний, 1970

      «Циклом „Стол" Цветаева отметила юбилей, о котором, может быть, никто не догадывался, - тридцатую годовщину своего писания. Это единственный в своем роде гимн столу - вечному и верному спутнику в работе. И в то же время это своеобразное подведение итогов - всеобъемлющее: воспевая стол, она на самом деле определяет свое „место во вселенной": я - и мой долг („У невечных благ Меня отбивал..."); я - и Бог („Обидел и обошел". Спасибо за то, что стол Дал...; „Спасибо тебе, Столяр..."); я - и моя поэзия („...Письмом красивей Не сыщешь в державе всей!"); я - и мир, люди („Вас положат - на обеденный, А меня - на письменный", „А меня положат - голую: Два крыла прикрытием")».

В. Швейцер. Быт и бытие Марины Цветаевой, 1988

      «В июле (1933 г. - Сост.) Цветаева увлеченно работает над циклом стихотворений, посвященных самому верному, незыблемому и неотъемлемому другу, с которым никогда, начиная с детства, не расстается и о котором записывает в тетради:
      „Он и так уже был смертным одром - многим моим радостям".
      „Он" - это письменный стол. Цветаева отмечает „тридцатую годовщину союза" с ним, ибо уже в десять - двенадцать лет начала писать стихи всерьез... И вот теперь - поток, водопад благодарственных строк: „Мой заживо смертный тёс! Спасибо, что рос и рос Со мною..." Благодарность повелителю от пленницы, осчастливленной рабством ремесла. <...> Благодарность мудрому деспоту, учителю - да, да, именно так: „учивший, что нету завтра. Что только сегодня есть. И деньги, и письма с почты - Стол - сбрасывавший в поток! Твердивший, что каждой строчки Сегодня - последний срок"».

А. Саакянц. Марина Цветаева. Жизнь и творчество, 1997

«Тоска по родине! Давно...» (1934)

      Отвечая в 1925 году на вопросы анкеты, предложенной эмигрантам издававшимся в Праге русским журналом «Своими путями», Цветаева писала: «Родина не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию - может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри, - тот потеряет ее лишь вместе с жизнью». Но, безмерно любящая родную землю, тоскующая в разлуке с нею, она предпочитает разлуку с Родиной измене собственным принципам, не соглашаясь с тем, что она называет «искажением лика» России. Но и покинув родную землю, Цветаева с Россией никогда не разлучалась - она носила ее в сердце, продолжала ощущать кровную связь с нею. Но в отличие от многих из тех, кого, как и ее, судьба забросила на чужбину, она не мечтала о возвращении в прошлое: «Той России нету. Как и той меня». Горькие слова вырываются у нее в письме к А. Тесковой, написанном в феврале 1928 года: «...России(звука) нет, есть буквы: СССР, - не могу же я ехать в глухое, без гласных, в свистящую гущу. Не шучу, от одной мысли душно. Кроме того, меня в Россию не пустят: буквы не раздвинутся. <...> В России я поэт без книг, здесь - поэт без читателей. То, что я делаю, никому не нужно». 
      «Именно в Париже познала она страшнейший из людских недугов - ностальгию. Цветаева не только не пускала никаких корней в чуждую ей почву, но и не предпринимала никаких - буквально никаких! - искусственных попыток осесть, прорасти, упрочиться или, как другие, духовно „натурализоваться". Тоска по родине стала в Париже поистине исступленной: кровоточа и исходя стоном, она переходит у нее из стихотворения в стихотворение, из тетради в тетрадь, из письма в письмо. Она пишет Б. Пастернаку, что соскучилась по „неплющевому лесу", по российским лопухам, по тарусской сирени. О России думала мучительно и неотступно - днем, а ночью - под веками - бродила и бродила по Трехпрудному, бралась рукою за чугунное кольцо в калитке родного дома, поднималась по крутой деревянной лестнице в свою „наполеоновскую" комнатку..."»

А. Павловский. Куст рябины: О поэзии Марины Цветаевой, 1989

      «Прочтите первые две строки этого стихотворения в интонации обычного утвердительного предложения - фраза, как того хочет Цветаева, прозвучит иронически: „Тоска по родине - давно разоблаченная морока". Но если на самом деле „давно разоблаченная", зачем возвращаться к этой теме? Последние строки стихотворения опровергают его в целом, отрицают нагнетание „все равно" по отношению к тому, что прежде было роднее всего:

      Цветаева обрывает, читатель сам должен понять, что - „если". И он понимает. С первого восклицательного знака, с вырвавшегося из души выкрика: „Тоска по родине!" обнажается боль поэта, безмерность его тоски. Цветаевские „анжамбеман" (переносы. - Сост.) и восклицательные знаки воплощают рыдания, которые слова призваны скрыть. Слова в первых пяти строках хотят быть ироничными, но ритм им противоречит, заставляет не верить в „совершенно все равно", чувствовать, что Цветаева кричит о безразличии, чтобы освободиться от боли, что это смятение, а не ирония...»

В. Швейцер. Быт и бытие Марины Цветаевой, 1988

      «Русскость молодой Цветаевой приобретает в эмиграции трагическое звучание сиротства, потери родины: „По трущобам земных широт Рассовали нас, как сирот". Отлучение от родины, по Цветаевой, для русского смертельно: "Доктора узнают нас в морге по не в меру большим сердцам".
      Трагизм цветаевской тоски по России усиливается и тем, что тоскует поэт опять-таки по несбывшемуся, ибо „той России - нету. Как и той меня". Знаками той - цветаевской - России в поздней лирике остаются даль („Даль, отдалившая мне близь, Даль, говорящая: „Вернись Домой!") и любимая с юности цветаевская рябина („Алою кистью Рябина зажглась. Падали листья - Я родилась") - последнее спасение в чужом мире».

В. Агеносов, А. Ю. Леонтьева. Роман с собственной душой, 1998

Задание 6

      1. Почему «тоска по родине» названа здесь «разоблаченной морокой»? В чем смысл этого неожиданного определения? Развивается или опровергается оно в стихотворении?
      2. Каковы особенности эмоционального строя стихотворения?
      3. Какие другие стихотворения Цветаевой, вызванные столь сильно выраженным здесь чувством, вы знаете?

«Стихи к Пушкину» (1931)

      Имя Пушкина для Цветаевой - как и для всякого русского человека - священно. Позднее она так охарактеризовала свои стихи о нем: «Страшно-резкие, страшно-вольные, ничего общего с канонизированным Пушкиным не имеющие, и все имеющие - обратно канону. Опасные стихи. <...> Они мой, поэта, единоличный вызов - лицемерам тогда и теперь». В стихах (не о Пушкине, а - адресованных Поэту) Цветаева славит силу, которой обладает поэзия, славит мощь гения, утверждающего власть Добра и Красоты в борьбе с официальной властью, с господствующей пошлой моралью, с мелочностью взглядов и мнений. Поистине: «То - серафима Сила - была: Несокрушимый Мускул - крыла». Вот кому присягает Цветаева в родстве: «Прадеду - товарка: В той же мастерской! Каждая помарка - Как своей рукой».

      «Божественный, непререкаемый авторитет для нее - Пушкин. „Стихи к Пушкину" по внутренней сути своей, по смыслу удивительно перекликаются со стихотворением Маяковского „Юбилейное". Она - против того Пушкина, которого выдумали „пушкиньянцы", которого „захрестоматизировали", облили лаком, сделали школьным примером и образцом, ревнителем меры и порядка:

      Через весь цикл Цветаева проводит тему „поэт и власть", „поэт и царь" - она инструментует ее в тонах сарказма и издевки».

А. Павловский. Куст рябины: О поэзии Марины Цветаевой, 1989

      «В центре существования Цветаевой была поэзия и в ней непреходящая величина - Пушкин. На протяжении всей жизни она постоянно обращалась к нему, и я уверена: то, что она написала о Пушкине в стихах, прозе, письмах, лишь малая часть того, что он значил в ее жизни. Самое показательное для понимания Цветаевой - ее свобода в отношении к Пушкину. Она острее большинства чувствовала непревзойденность его гения и уникальность личности, выражала восхищение и восторг его творчеством - на равных, глаза в глаза, без подобострастия одних и без высокомерного превосходства других, считавших себя умудренными жизненным опытом еще одного столетия».

В. Швейцер. Быт и бытие Марины Цветаевой, 1988

      «Цветаевские стихи к Пушкину - резкие, разящие, мужские Не „тайный жар любви" - сухой огонь солидарности. Образ „скалозубого", „нагловзорого", „соленого" Пушкина в первом стихотворении опровергает привычно-гармоничную, хрестоматийную фигуру „классика". Пушкина Цветаева отнимает у Аполлона и передает Дионису. Тянет в свой „лагерь" - вселенских стихий. А в следующем стихотворении, тоже полемически, Цветаева рисует образ Петра I и говорит о том, что никакие его деяния не идут в сравнение с главным: с тем, что он привез в Россию черного прадеда Пушкина».

А. Саакянц. Марина Цветаева. Жизнь и творчество, 1997

Задание 7

      1. Почему Пушкин был особенно близок и дорог Цветаевой?
      2. В чем своеобразие отношения Цветаевой к Пушкину, как выражено оно?
      3. Как сказались в стихотворении представления Цветаевой о роли и назначении поэта и поэзии в жизни?

Цветаева в русской поэзии

      Для Цветаевой поэзия - не аналогия жизни, а сама жизнь в ее наиболее полном выражении. Для реализации этого убеждения она находит поразительно смелый образ: «Вскрыла жилы: неостановимо, Невосстановимо хлещет жизнь» - так начинается одно из стихотворений, завершающееся словами: «Невозвратно, неостановимо, Невосстановимо хлещет стих». Стих и жизнь здесь - понятия тождественные.
      Поэзия - это сама жизнь, преломленная в сознании поэта, выступающая в его творениях в преображенном виде. Преображение это идет по своим, свойственным поэзии законам: «Поэт - издалека заводит речь. Поэта - далеко заводит речь». Издалека и далеко - это, собственно говоря, крайние точки пространства и времени, в рамках которого живет поэзия, иные измерения - не для нее. «Душа, не знающая меры...» - это ведь и о себе (о поэте!) сказано было когда-то Цветаевой. В цикле стихов с программным названием «Поэты» можно прочесть: «...путь комет - поэтов путь. Развеянные звенья Причинности - вот связь его!» Полет поэтического вдохновения, как выясняется, от издалека до далеко подчинен строгой логике, находящей выход в причинности, доселе ускользавшей от взора человека. Но и на другое обратим здесь внимание - на космическую траекторию, свойственную полету поэтической мысли, восстанавливающей подлинную связь предметов и явлений. Поэзия Цветаевой рождалась на земле, вбирая в себя заботы и нужды, которыми живет человек. Но отсюда, с земли, начинался ее стремительный взлет.