ОСИП ЭМИЛЬЕВИЧ 
МАНДЕЛЬШТАМ

(1891-1938)

      «Оторванная от общественной жизни, от интересов социальных и политических, оторванная от проблем современной науки, от поисков современного миросозерцания, поэзия О. Мандельштама питается только субъективными переживаниями поэта да отвлеченными „вечными" - о любви, смерти и т. п., которые, в своем метафорическом аспекте, стали давно пустыми, лишенными реального содержания. Такая поэзия, чтобы прикрывать свою скудость, нуждается в каких-то внешних прикрасах, и поэт находит их в пышных мантиях античности и Библии».

В. Брюсов. Среди стихов, 1923

      «Никогда его голос, изменивший структуру поэтической речи, не бывает движим чисто литературными побуждениями. Голос сливается с кровью аорты, которая расширяется до разрыва. Голос не перестает быть пророческим зрением, зоркостью хищных птиц. Голос всегда сращен со всем нравственным существом. Свет, который Мандельштам проливает на мир, имеет источником не только его жертву: он произведен претворением жертвы в слово, которое питает глаз, освежает рот, ласкает и удивляет ухо, дает себя осязать, одним словом, которое обновляет все пять чувств, осуществляя очищение (катарсис) как души, так и тела».

Н. Струве. Осип Мандельштам, 1982

      «...Главным интересом для Мандельштама был человек и сочувствие ему, обреченному жить в невероятных условиях „советской ночи". <...> Что такое человечность Мандельштама? Это его открытость, неспособность носить какую-либо маску (потому и погиб, что не обзавелся ею, ходил с открытым лицом), ранимость, обидчивость, боязливость, переходящая в петушиную смелость, отсутствие какой-либо позы. С поэтом происходит то, что и со всеми людьми: никаких льгот и привилегий».

А. Кушнер. Всех живущих прижизненный друг, 1991

О нравственно-эстетических позициях Мандельштама

      «Ведь поэзия есть сознание своей правоты. Горе тому, кто утратил это сознание. Он явно потерял точку опоры».

О. Мандельштам. О собеседнике, 1913

      «Стихи Мандельштама - наперекор всем его суждениям об искусстве - всего только бред. Но в этом бреду яснее, чем где бы то ни было, слышатся еще отзвуки песни ангела, летевшего „по небу полуночи"».

Г. Адамович. О Мандельштаме, 1925

      «О. Мандельштам-поэт, последний эпигон так называемого акмеизма, за годы революции почти ничего не дал. <...> Тот высокий стиль классических историзмов, на котором держалась вся поэтика О. Мандельштама, оказался для нашего времени крайне антидейственным. По существу, все его пооктябрьские стихи - последняя попытка реабилитации стиля - еще холоднее, еще „бездушнее" его прежних стихотворений. В действительности не существует того реального объекта, который смог бы субъективироваться в образах поэта. Как результат всего этого - у О. Мандельштама появляется стремление снизить свой стиль».

А. Тарасенков. Рецензия на книгу О. Мандельштама 
«Египетская марка», 1929

      «Кто я? Мнимый враг действительности, мнимый отщепенец. Можно дуть на молоко, но дуть на бытие немножко смешновато».

О. Мандельштам - М. Шагинян, 1933

Задание 1

      Приведенные выше слова известного в свое время критика А. Тарасенкова выражают закрепившуюся в ту пору вполне официальную оценку поэзии Мандельштама, творчество которого, как можно было прочесть в «Литературной энциклопедии» (1932), представляло собою «лишь чрезвычайно „сублимированное" идеологическое увековечение капитализма и его культуры» (т. 6, с. 758).
      Обратившись к словам самого поэта и его лирике, объясните, в чем вы видите ценность его поэзии, подтвердив справедливость утверждения об органической связи стихов с современностью. Попробуйте выявить специфику этой связи у поэта, который чрезвычайно редко обращался к актуальной (тем более политически актуальной) тематике и проблематике.
      Что позволяет говорить о человечности как определяющем качестве стихов Мандельштама? Как выражена в стихах убежденность поэта в том, что существует «ценностей незыблемая скáла (т. е. шкала. - Сост.) над скучными ошибками веков»? Какой смысл вкладывается при этом в слово «ценность» и почему представление о ее незыблемости противопоставляется движению времени, которым и порождаются «ошибки»?
      Мандельштам был убежден, что «поэт возводит явление в десятизначную степень и скромная внешность произведения искусства нередко обманывает нас относительно чудовищно-уплотненной реальности, которой оно обладает», - помнить об этом необходимо при обращении к стихам поэта, рассчитывавшего на сочувственное внимание читателя. Для Мандельштама «нет лирики без диалога», а такой диалог возможен лишь при условии активности читателя, к которому обращается поэт.

Адмиралтейство

      Для раннего Мандельштама характерно уподобление поэта зодчему, который строит, имея дело с тяжестью камня, - это слово стало названием появившейся в 1913 году первой книги стихов поэта. Но камень для него не только символ прочности возводимого поэтом здания. «Строить, - писал он, - значит бороться с пустотой, гипнотизировать пространство. Хорошая стрела готической колокольни - злая, потому что весь ее смысл - уколоть небо, попрекнуть его тем, что оно пусто» («Утро акмеизма»). В программном для поэта стихотворении «Notre-Dame» (1912) Мандельштам убежденно заявлял: «...Из тяжести недоброй И я когда-нибудь прекрасное создам».

Задание 2

      1. В первой книге стихов Мандельштама мы встречаемся с целым циклом «архитектурных» стихотворений, куда, кроме уже названных «Адмиралтейства» и «Notre-Dame», входят «Айя-София» (1912) и «На площадь выбежав, свободен...». Объясните, что заставляет поэта вновь и вновь писать о храме, возведенном из камня и в то же время воплощающем легкость, динамику.
      2. В чем своеобразие представлений поэта о красоте и ее творце?
      3. О какой - творимой свободным человеком - пятой стихии говорится в стихотворении?
      4. Что позволяет поэзии выходить за пределы привычных «трех измерений»?
      5. Почему уподобленное «ковчегу» (а выше - «фрегату», «акрополю») здание Адмиралтейства служит отрицанию «пространства превосходства»?

      Летом 1915 года в Коктебеле Мандельштам знакомится с Цветаевой, которая, как будет написано впоследствии женой поэта, «расковала в нем жизнелюбие и способность к спонтанной и необузданной любви...». В январе - феврале 1916 года он дважды приезжает в Москву, чтобы встретиться с Цветаевой, которая, по ее словам, в эти «...чудесные дни с февраля по июнь 1916 г. дарила ему Москву». Одним из отзвуков встречи с первопрестольной столицей явилось стихотворение «На розвальнях, уложенных соломой...».

      «Упоминание об Угличе, о царевиче, архаический налет просторечной лексики („худые мужики и злые бабы", „гульбище"), глухая ассоциация со старорусской идеей („Москва - Третий Рим, а четвертому не бывать") - все это как бы опрокидывает нас в XVI век. Но это и не рассказ об „убиенном царевиче Дмитрии". Реалии не совпадают с данными истории. Стихотворение воспринимается одновременно обращением к сегодняшней действительности, в нем сильно ощущается сиюминутность происходящего („и пахнет хлеб, оставленный в печи") и господствует другой, неисторический герой - лирическое „я" поэта („по улицам меня везут без шапки"). Драматически напряженный сюжет разыгрывается синхронно в двух временных планах: в далеком историческом прошлом и в современности. И глухие намеки на некую, вот-вот готовую разразиться трагедию, словно непрерывно длящуюся, „нависающую" в истории, создают вокруг всего произведения ореол Смутного времени, сгущают атмосферу тревоги, насыщенную ожиданием то ли казни, то ли бунта».

Е. Тагер. Модернистские течения и поэзия межреволюционного 
десятилетия, 1972

      «В этом многоплановом стихотворении сливаются воедино царевич Дмитрий, убитый в Угличе, и Дмитрий Самозванец, который, в свою очередь, то отождествляется с автором, то отделяется от него: „По улицам меня везут без шапки...", но далее: „Царевича везут, немеет страшно тело..." Представим себе, что подразумевавшееся посвящение Марине Цветаевой вошло в текст, - стихотворение сразу же перестает быть загадочным. Имя „Марина" дает ассоциацию с пушкинским „Борисом Годуновым" и ключ к скрытой любовной теме стихотворения. Она - Марина, потому он - Дмитрий, и в то же время он тот, кто пишет о Дмитрии и Марине».

Л. Гинзбург. О старом и новом, 1982

      «В этих стихах поражает чудовищность описываемой прогулки: мы проезжаем вместе с поэтом не столько по московским закоулкам, сколько по всей русской истории в тесном сплетении с личной судьбой Мандельштама. Роковая страсть, невинная и преступная вместе, переплетается с историческим роком, нависшим над Россией, раздираемой противоречивыми призваниями, отмеченной несчастиями и страданием безвинных. <...> О ком идет речь? О сыне Ивана Грозного, о детях Бориса Годунова, о Лжедмитрии и сыне его Иване, об Алексее, сыне Петра Великого, или же о последнем царевиче Алексее, которому оставалось всего два-три года жизни? Суть не в этом, и не следует уточнять и выбирать. Заключения мандельштамовских стихов одновременно необычайно конкретны и совершенно открыты, полисемичны: но эти разные смыслы повернуты к одному, высшему смыслу, который их всех включает и трансцендирует. Так, описывая интимное в настоящем времени, Мандельштам подсознательно, как истинная Пифия, прорицает о будущем».

Н.  Струве. Осип Мандельштам, 1982

Задание 3

      1. Обратив внимание на слова Цветаевой о том, что стихотворение адресовано ей, объясните, почему здесь возникает обращение к историческим (и при этом принадлежащим разным эпохам) реалиям. Каков их смысл?
      2. Какое место занимает в стихотворении лирическое «Я», как соотносится этот образ с образом царевича?
      3. В первой строке упоминается о «соломе», в последней строке «рыжую солому» поджигают. В чем смысл этой образной переклички?
      4. Какую роль играют в стихотворении обильно вводимые бытовые детали: хлеб в печи, игра в бабки, переминающиеся у ворот мужики и бабы и т. д.?

Сумерки свободы

      «Мандельштам отказывается от пассивного восприятия революции; он как бы дает на нее согласие, но без иллюзий. Политическая тональность - впрочем, у Мандельштама она всегда вторична - меняется. Ленин уже не „октябрьский временщик", а „народный вождь", который в слезах берет на себя „роковое бремя власти". Ода служит продолжением плачу над Петербургом, она воспроизводит динамический образ идущего ко дну корабля, но и ему отвечает. Она - напряженный лирический диалог двух почти неотличимых голосов. <...> Прославляется непрославимое. Встающее солнце - невидимо: оно скрыто ласточками, связанными „в легионы боевые", „лес тенет" обозначает упразднение свобод. Центральный образ „корабля времени" двойствен, он идет ко дну, в то время как земля продолжает плыть. Мандельштам принимает „огромный, неуклюжий, скрипучий поворот руля" из „сострадания к государству", как он объяснит впоследствии, из солидарности с этой землей, когда бы ее спасение стоило „десяти небес"».

Н. Струве. Осип Мандельштам, 1982

      «Ласточка, нежный и хрупкий образ души, свободы, поэзии, здесь является в иной, несвойственной ей функции. Речь идет уже не о ласточке, единственной и вольной, а о ласточках, которые „связаны" - слово-то какое! - в легионы, в боевой строй, сплочены принуждением времени. Великий сдвиг отнимает возможность ориентироваться в мире: солнце закрыто. <...>
      Тема сопричастности свершающемуся, намеченная местоимением „мы", крепнет под конец стихотворения. Происходящее „огромно", и оно требует степени мужества, которая была бы пропорциональна этой огромности».

С. Аверинцев. Судьба и весть Осипа Мандельштама, 1990

      По поводу второй строфы стихотворения: «Восхищает летучая пластичность этих строк. Они не нуждаются в толковании, привнесенном извне. Они сами друг друга толкают, если им довериться. У Державина душа - гостья мира, она же „перната сия", т. е. ласточка. У Тютчева душа - жилица двух миров. Отсюда и ласточка Мандельштама, вечная вестница жизни и смерти. Сумерки свободы в том, чтобы связать ласточек в легионы боевые, направив их полет в бессмертие. Кипящие ночные воды - это державинская „бездна эфира", лермонтовский „воздушный океан", тютчевский океан, который „объемлет шар земной". Именно в этот космический океан опущен (запущен?) грузный лес тенет. От тенет сумерки свободы; густые сумерки - тени бессмертия, евангельский образ: рыбак Петр - ловец душ (Лук., 5, 10). Корабль времени идет ко дну в бездне эфира, которая без дна; зато плывет истинный корабль - Земля. <...>
      „Мы будем помнить и в летейской стуже" - величайшее завоевание поэта. В чертоге теней царит беспамятство. Поэтому ласточка слепая, поэтому она мертвая, поэтому Антигона безумная. Помнить в летейской стуже - значит преодолеть беспамятство, сохранить личность, осознать личное бессмертие. Таково служение, таков подвиг поэта.
      В связи с этим особенно настоятельно взывает к толкованию образ народного вождя во второй строфе. Очевидно, слово «вождь» является у Мандельштама не в том смысле, который это слово приобрело в последующие десятилетия. <...> Вождь в „Сумерках свободы" - инвариант, героический императив для каждого поэта, зато каждый истинный поэт - его историческая ипостась. <...>
      Вождь у Мандельштама охарактеризован эпитетом „народный", а народ - это солнце, восходящее „в глухие годы"».

В. Микушевич. Опыт личного бессмертия в поэзии Осипа Мандельштама, 1991

Задание 4

      1. Сумерками, как известно, называется время рассвета или заката. Какой из этих вариантов используется здесь и как, исходя из этого, понимается вами смысл названия стихотворения?
      2. По-разному, как видно из приведенных выше суждений критиков, истолковываются образ связанных в легионы ласточек и образ вождя. Какое мнение кажется вам более убедительным? Подтвердите его анализом текста.
      3. Почему, говоря о сумрачном времени и столь же сумрачном бремени власти, поэт употребляет по отношению к ним слово «прославим»?
      4. Корабль времени в стихотворении «ко дну идет», тогда как земля не тонет, но - «плывет». В чем смысл такого сопоставления (или противопоставления)?

Ленинград