Текст 5.  

Когда перед нами открывается возможность поставить себя на место другого человека, которому плохо и, может быть, по нашей вине, то мы непременно почувствуем в душе беспокойство. Умение поставить себя на место дру­гого, сопереживать связано с единством, родством всего живого. Голос совести, порой невольно, внутренне звучит в каждом из нас. Хоть иногда многим хочется его заглу­шить. И действительно, если постоянно это делать, он ста­новится все тише. Но до конца не замолкает никогда. Ког­да человек пытается заглушить его, то постепенно расстра­ивается, т. е. внутри его нарушается четкий строй чувств, мыслей, правильного восприятия мира. Ведь голос совес­ти - это голос его духовного «Я», которое живет в каждом из нас и противоборствует «Я» наличному.

Вспомним Родиона Раскольникова из романа Ф. М. До­стоевского «Преступление и наказание». Он сознательно, из идейных соображений убил старуху-процентщицу, вро­де бы для блага других, близких ему людей. Но ко благу это не привело. А герой на протяжении всего романа муча­ется, томится, бродит по улицам, не находя покоя. Убив другого, пусть неприятного, чужого ему человека, он убил жизнь в себе самом. Рассудочное самооправдание не помо­гает ему, он казания. Он на коленях молится о прощении у матери-зем­ли. Это поведение человека, душевно раздвоенного, что от­ражено в самой его фамилии - Раскольников. Оно гово­рит о неумолимости совести - таинственного внутреннего судьи, выносящего приговор теоретику. Само преступле­ние уже является наказанием.

Кто же этот строгий обличитель, сидящий внутри нас? Это совесть. Веления совести согласны с десятью заповедя­ми Библии. Это законы, нарушение которых грозит распа­дом личности и обществу. Если бы все люди стали убивать красть, вести беспорядочную жизнь и т. д., это привело бы к хаосу и погибели человечества. В эту пропасть и пытают­ся затянуть нас силы зла, открыто разрушающие нравственность.

Мы не сможем изменить этот мир в лучшую сторону не изменив прежде себя, свой внутренний мир. К сожалению, зло и пороки прививаются к нам гораздо быстрее, чем впи­тывается чистота и любовь. И потому надо набраться му­жества и терпения в борьбе со своим внутренним злом, ста­раясь опираться на свою совесть.

(По Е. Соколовой)

Текст 6.

Давно замечено, что в наше время мир чувства особенно отчет­ливо противопоставляется миру интеллекта. Мы ориентированы на знание, науку, технику; достижения разума поражают разум. Силь­ный ум открывает новые способы производства; а что может дать ему сильное чувство? Что страсти? Разумный человек понимает свои обязанности, и на него можно положиться. А что делать чув­ству возле конвейера? И как чувством управлять?

Так возникает ложное представление о превосходстве разу­ма над чувствами, об антагонизме между чувствами и разумом, о пользе ума и бесполезности чувства. Будем помнить об этой опасности, размышляя о воспитании ума. Даже для удобного изу­чения, даже временно, даже в виде допуска не должны мы разде­лять ум и чувство. В «чистом виде» ум и чувство не существуют, не воспитываются и крайне опасны для человека и его окружения. Вода - соединение кислорода и водорода, но не кислородом и во­дородом утоляем мы жажду, а все-таки водой.

Развитый ум, соединенный с высокой совестливостью, называ­ется интеллигентностью. Это слово появилось в России в середине прошлого века, когда серьезное образование от дворян перешло к разночинцам, и снова обострилась вечная проблема «знание и нравственность». Аристократы отличались, как было принято счи­тать, благородством. Но чем будут отличаться новые образованные люди? В чем их благородство? «В интеллигентности» - был ответ. В благородстве духа. Так язык ответил на потребность обществен­ного развития, и появилось новое слово, перешедшее во многие языки мира. Интеллигентность то же, что и духовность, но в основе ее вера в правду, порожденная разумом и образованием. Интел­лигент - человек, соединяющий в себе знания и нравственность. На место дворянской родовой чести пришла честь интеллигента, которая состоит в уважении к разуму и правде.

В наше время образование снова делает грандиозный скачок, оно становится всеобщим. Следовательно, опять обостряется проб­лема знания и нравственности, ума и сердца. Самыми опасными людьми становятся не темные, необразованные работники - их все

меньше и меньше, а именно образованные, но неинтеллигентные. Выученные, но бессовестные. Умеющие добиваться своих целей, но не умеющие отказываться от них, если для их достижения прихо­дится прибегать к неправым средствам. Интеллигентность, которая прежде была уделом относительно небольшой группы людей, ин­теллигенции, теперь должна быть непременным качеством каждого человека.

Будем растить ребенка так, чтобы в этом мире на одного интел­лигента стало больше.

(По С. Соловейчику)

Текст 7.

Когда из машины вышли мужчина и женщина и, смеясь чему-то своему, приблизились к подъезду, старик поднялся навстречу. Увидев его, они приостановились, удивленно переглянулись.

- Мы уже и не ждали вас, - после первых приветст­вий стал оправдываться Мурод. - Решили, что не приеде­те, и отправились в гости. Когда же вы выехали?

- В полдень, сынок, в полдень. Как узнал, что ты звонил, сразу же собрался. Думал, что и не доберусь...

Да что же мы стоим, пойдемте домой. Вы же совсем замерзли.

Но старик не тронулся с места. Он испытующе смотрел на сына.

- Скажи, что случилось? Почему так поспешно вы­звал меня?

- Ничего не случилось. - От Мурода пахнуло водкой и табаком. - Просто соскучился...

Он в Москву едет на три месяца. От завода направляют учиться. Вот*, и хочет перед отъездом повидаться, - пояснила невестка. Она быстрее мужа уловила состояние старика, но поняла его по-своему и накинулась на Мурода: - Говорила же, незачем беспокоить отца в такую погоду...

- Едешь, значит, учиться... Слава богу, - сказал ста­рик. - А я, грешным делом, о чем только не передумал.

- Ну идемте же... - Взяв отца за локоть, Мурод по­вел его в подъезд.

Поднимаясь по лестнице во второй раз, старик всем сво­им немощным телом чувствовал, как он устал. Все невзго­ды долгого дня отозвались в нем сплошной неумолчной болью. Колоколом гудела голова, разламывалась поясни­ца. На какое-то мгновение у него появилось желание оста­новить сына и сказать ему: «Ты, сынок, не ведаешь, что делаешь. Если тебе действительно захотелось повидаться со мной, мог бы выкроить денек и приехать. Этим ты не уронил бы своего достоинства, а для меня встреча была бы праздником, я не устал бы молиться за тебя. Теперь же мне ничто не в радость. Как мог ты забыть, что я стар, немощен и что зимний путь не для моих костей? Как мог забыть ты?.. Ведь я отец твой...» Но ничего этого не сказал старик. Не мог он, не хотел признаться себе, что очаг, согревавший его все последние годы, давно уже холоден. В молчании он хоронил пепел истлевших надежд.

-        Так едешь учиться? - безучастно переспросил ста­рик, когда они уже были на лестничной площадке и Му­род, достав ключ, копался в замочной скважине. - Учись,
сынок. Хорошее это дело - учиться.

Текст 8.

Родину, как и родителей, не выбирают, она дается нам вместе с рождением и впитывается с детством. Для каждо­го из нас это центр Земли, независимо от того, большой ли это город или маленький поселок где-нибудь в тундре. С годами, становясь взрослей и обживая свою судьбу, мы присоединяем к этому центру все новые и новые края, мо­жем сменить место жительства и переехать в провинцию; как ни парадоксально, «провинцией» в этом случае спосо­бен оказаться и большой город, но центр по-прежнему там, па нашей «малой» родине. Ее сменить нельзя.

«Малая» родина дает нам гораздо больше, чем мы в со­стоянии осознать. Человеческие наши качества, вынесен­ные из детства и юности, надо делить пополам: половина от родителей и половина от взрастившей нас земли. Она способна исправить ошибки родительского воспитания. Первые и самые прочные представления о добре и зле, о красоте и уродстве мы выносим из нее и всю жизнь затем соотносим с этими изначальными образами и понятиями. Природа родного края отчеканивается в наших душах на­веки. Я, например, когда испытываю нечто вроде молит­вы, то вижу себя на берегу старой Ангары, которой теперь нет, возле моей родной Аталанки, острова напротив и захо­дящее за другой берег солнце. Немало в жизни повидал я всяких красот, рукотворных и нерукотворных, но и уми­рать буду с этой картиной, дороже и ближе которой для меня ничего нет. Я верю, что и в моем писательском деле она сыграла не последнюю роль: когда-то в неотмеченную минуту вышел я к Ангаре и обомлел - и от вошедшей в меня красоты обомлел, а также от явившегося из нее со­знательного и материального чувства родины. Художни­ком человек становится лишь тогда, когда свои собствен­ные чувства он соединяет с общим народным и природным чувствилищем, в которые я верю не меньше, чем в совесть и истину, и в которых они, быть может, и проживают.

Я это еще и к тому говорю, что разрушенная отнюдь не сыновьим хозяйничанием

родина приводит и к духовному, и к физическому разрушению человека. Это вещи одного порядка.

Конечно, «малой» родиной может быть и большой го­род, вернее какой-то милый сердцу район города. У Булата Окуджавы - это старый Арбат, у Юрия Нагибина - Ар­мянский переулок. А вспомним Мандельштама:

В Петербурге мы сойдемся снова,

Будто солнце мы похоронили в нем.

Черты «малой» родины и дух ее, хоть в городе она, хоть в деревне, в творчестве писателя заметны всегда. Потому что «малая» родина - это не только природа в деревне и история в городе, но еще и человеческие взаимоотно­шения, уклад жизни и традиции живущих. Это и язык, и вера, и определенные склонности, вынесенные из самой земли вместе с ее солью. Это «родимые» пятна каждого че­ловека, а в писателе они видны в особенности.                                       (В. Распутин)

Текст 9.

На дворе стоял 1940 год. В то время мы учительствовали в селе Карыж Глушковского района Курской области.

До полного благополучия было еще далеко, но в детдоме стали появляться первые признаки перемен. Дети понемногу станови­лись доверчивее, добрее. Потихоньку крепла дисциплина. И все же здесь по-прежнему держались старые порядки.

Сижу в учительской. Входит завхоз. Прервав разговор, обраща­ется к завучу:

- Нина Петровна, дай какую-нибудь девочку. Пусть ко мне до­мой ведро отнесет.

Голос у завхоза тусклый, ровный. Ни волнения, ни сомнения в нем нет. Обычное дело - отнести домой ведро ворованного са­хара. Только и всего.

То, что завхоз нечист на руку, тут знают все. Привыкли. Никто не подает голоса. И все-таки смотрю на Нину Петровну. Может быть, хоть на этот раз взволнуется ее сердце. Неужели даже не укорит! Очень живо себе представляю, как встанет она и гневно бросит ему в лицо:

-        Слушай, Владимир Иванович, раз уж тащишь, так тащил бы
хоть сам. Тебе еще девочку подавай. Постыдись!

Но Нина Петровна к просьбе завхоза относится с полным пони­манием. Ведро-то тяжелое, а годы у человека не юношеские, как не помочь. Она выходит в коридор. Выискивает глазами кого-то и зовет:

-        Лида, поди сюда. Помоги Владимиру Ивановичу отнести
ведро.

Девочка покорно берет доверху наполненное ведро и, изогнув­шись, волочит его вслед за размеренно вышагивающим завхозом.

Никаких продуманных намерений у меня не было. Все вышло само собой. Быстро, словно кто-то толкнул меня, я бросилась впе­ред и загородила завхозу путь. Задыхаясь, заговорила ему прямо в лицо:

-        Куда это вы сахар потащили? А ну живо несите назад! Со­всем обнаглел! Средь бела дня детей обкрадывает. Только попро­буй еще!..

На щеках у меня красные пятна. Не послушается, вцеплюсь в ведро, драться буду, кусаться, а сахар не отдам.

Несколько секунд он смотрит на меня, словно пытаясь понять, какая муха меня укусила. Кажется, понимает. Молча мнется с ноги на ногу, и даже подобие румянца выступает на небритых щеках. Ничего не говорит. Берет из Лидиных рук ведро, возвращается и подрагивающими руками послушно ссыпает сахар назад.

Я ждала мести, подвохов, ругательств за своей спиной - неви­димой, но выматывающей нервы повседневной борьбы. Получи­лось совсем иначе. Буквально через несколько дней завхоз подал заявление и по собственному желанию покинул наш детский дом. Словно только того и ждал, пока кто-нибудь напомнит ему, что красть нехорошо.

Как мало понадобилось, чтобы пресечь это зло! Ни борьбы, ни нервов, ни жертв. Наверное, итог был бы в точности таким же, очу­тись на моем месте любой другой человек. Почему же воспитатели наши, в общем-то честные люди, предпочитали ничего не заме­чать? Оглядываясь назад, я и сейчас склонна полагать, что молча­ние - это даже худшее зло, чем воровство нашего недобросовест­ного завхоза. Быть может, и не пропащий был он человек. Поймай он хоть раз чей-нибудь укоряющий взгляд, услышь слово осужде­ния из уст своих коллег, ничего бы такого вообще не случилось. Но молчание (столь удобное для ленивых душ) одного сделало жули­ком, на других бросило тень соучастия.

(По Ф. Соколовой)