|
Страница 9 из 15
Обман - один из наиболее повторяющихся мотивов в творчестве Л., для к-рого обман - неизбежный итог всякого соприкосновения с миром, один из постоянных источников страдания героя (см. <<Страдание в ст>>. Этический идеал), во многом определяющий трагич. пафос лермонт. творчества. Лермонт. состояние «обманутости» является модификацией разочарованности элегич. героя раннего рус. романтизма, но модификацией довольно своеобразной (ср. рассуждение повествователя в «Герое нашего времени» о разочаровании как моде, спускающейся из высших слоев в низшие; VI, 232). И своеобразие ее состоит не только в том, что сходные «элегические» настроения окрашены у Л. личным тоном и энергией чувства, что снимает лит. условность даже в самых ранних и далеких от совершенства стихах; не менее существенно, что элегич. герой, в отличие от лермонтовского, имел обязательную предысторию своей разочарованности в виде «золотых снов и утех юности», «обольщенья прежних дней» (Е. А. Баратынский). Лирич. же герой Л. был «обманут жизнью» сразу, навсегда и бесповоротно. Оттого мы почти не найдем в его лирике сожалений о безмятежном, неомраченном сомнениями прошлом, в антитезе к настоящему: у Л. такого прошлого нет, за исключением памяти о днях детства. Л., так рано сознавший свое «высокое назначение», желавший измерить «будущность... обширностью души своей» («Мое грядущее в тумане»), как бы заранее был уверен, что жизнь не сможет оплатить предъявленного ей счета и наградит его «обманами». Со всей наивностью и серьезностью 17-летний поэт подводит один из первых своих итогов: «Пора уснуть последним сном, / Довольно в мире пожил я: / Обманут жизнью был во всем, / И ненавидя и любя». И в дальнейшем он не устает фиксировать проявления обмана во всех сферах и на всех уровнях бытия: он был обманут судьбой, отравившей его надежды, «светом», друзьями, славой, собственными мечтами и «виденьями». Все, что несет герою обман или чревато обманом, вызывает у Л. непримиримый, обвиняющий пафос. «Земля» в его ранней лирике - «...гнездо разврата, / Безумства и печали!... / Все, все берет она у нас обманом / И не дарит нам ничего, кроме рожденья!..» («Ночь. II»). Столь же непримирим он и к миру, «свету» как человеческому сообществу, где «носит все печать проклятья, / Где полны ядом все объятья, / Где счастья без обмана нет» («1831-го января»). Обман как бы имманентно присущ земному миру и только посмертное бытие для Л. - тот край, где «не знают обману» («Послушай, быть может...»). Но если другие, «обманчивые» ценности этого мира герой Л. не только обличал, но одновременно и не разделял, противопоставляя им неизменность своей высокой души («...тот, чья ныне страждет грудь, не опечалит, не обманет» - «В альбом Д. Ф. Ивановой»), то отказаться от любви, обманувшей его как «все земное» (см. Любовь), он не мог: мотив обманутой любви определяет тональность всей (за нек-рым исключением) любовной лирики раннего Л. ("Нищий", строфы "1831 июня 11 дня", "К Н. И....", "К***" - "Не ты, но судьба виновата была", "К*" - "Я не унижусь пред тобою" и др.). Отвержение этого чувства переживается им с предельным отчаянием: "Я в силах перенесть мученье / Глубоких дум, сердечных ран, / Все, - только не ее обман" ("Ночь" - "В чугун печальный сторож бьет"). Вместе с отчаянием и страданием - как реакцией на обманутые надежды (см. также "Смерть поэта", "Памяти А. И. Одоевского) - в лермонт. стихах о любви возникают интонации негодования, упрека и желание мести. Совершенно иная и по отношению к герою обратная картина наблюдается в прозе. Если герой лирики Л. постоянно испытывает обман со стороны «других» - возлюбленной, мира, «света», - то герой-протагонист прозаич. произв. сам становится носителем обмана: он как бы берет реванш за страдания обманутого жизнью лирич. героя. В прозе и драмах (исключая «Маскарад») обман как самостоят. мотив или тема не присутствует, но становится активным моментом, организующим конфликт (в драме «Два брата», напр., весь сюжет построен на взаимных обманах). Демонич. Вадим обманывает Ольгу и Юрия и мстит им («Вадим»); жестокий и продуманный обман составляет пружину отношений Печорина и Негуровой в «Княгине Лиговской»; наконец, в «Герое нашего времени» Печорин обманывает княжну Мери в последовательно осуществляемом им эксперименте. Здесь и в поэме «Демон» обман не реабилитируется автором, но получает филос. обоснование (см. исповедь Печорина: «Все читали на моем лице признаки дурных свойств, которых не было; но их предполагали - и они родились... Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать»; VI, 297), что, в частности, позволило исследователям говорить о лермонт. «эстетизации зла» (Б. Эйхенбаум). В «Маскараде», хотя обман оказывается мнимым, интерпретация мотива высветляет и углубляет то значение, какое он несет в ранней лирике Л. - с той разницей, что для Арбенина, уже расставшегося с романтич. иллюзиями, не верящего в жизнь и в т.ч. в свое «высокое назначение», ситуация обмана оказывается еще более необратимо трагической. В не меньшей степени обман может трагически переживаться и человеком совсем иного склада, простодушным Максимом Максимычем, обманутым Печориным в своих лучших, хранимых в памяти чувствах. Его состоянию (после прощания с Печориным) Л. от имени рассказчика дает прозрачный и сочувственный комментарий: «Грустно видеть, когда юноша теряет лучшие свои надежды и мечты, когда пред ним отдергивается розовый флёр, сквозь который он смотрел на дела и чувства человеческие, хотя есть надежда, что он заменит старые заблуждения новыми, не менее проходящими, но зато не менее сладкими... Но чем их заменить в лета Максима Максимыча? Поневоле сердце очерствеет и душа закроется...» (VI, 248). В сравнении с ранней лирикой Л. можно говорить о явном ослаблении мотива обмана в лирике последних лет. Тем не менее именно в поздней «Благодарности» он получает наиболее полное и художественно адекватное воплощение: здесь поэт подводит итог всем прежним обманутым надеждам и иллюзиям, внесшим весомую лепту в трагич. самосознание «лермонтовского человека», это своего рода их каталог, к-рый включает «все»: обманутую любовь, дружбу, «тайные мучения страстей», «горечь слез», напрасно растраченный в пустыне жизни «жар души». С т.з. общей эволюции мотива как неожиданный возврат, как рецидив выглядит его смысловое наполнение в стих. «Как часто, пестрою толпою окружен»; как и в ранней лирике Л., обман здесь проистекает извне и, больше того, имеет конкретный источник - «светскую толпу»; и как в ранней лирике, вместе с мотивом обмана возрождается негодующий, обличит. пафос. Более частное по месту в структуре стих., а по содержанию - социально обобщенное значение получает мотив обмана в стих. «Дума» и «Поэт». В первом он использован в качестве замыкающего стих. развернутого метафорич. сравнения - для характеристики трагически бесплодного бытия лермонт. поколения («И прах наш, с строгостью судьи и гражданина, / Потомок оскорбит презрительным стихом, / Насмешкой горькою обманутого сына / Над промотавшимся отцом»); во втором (едва ли не единств. раз в лирике Л.) он приобретает значение сознательного и типического самообмана, к к-рому прибегают люди «изнеженного века»: «Нас тешат блестки и обманы; / Как ветхая краса, наш ветхий мир привык / Морщины прятать под румяны...». Отсутствие мотива обмана во мн. др. поздних стих. Л. можно рассматривать как содержательное, свидетельствующее, в частности, о том, что общий трагизм бытия Л. уже не ставит в зависимость от тех «обманов», к-рые несет его герою жизнь; изменились сами критерии ее восприятия, что связано не только с отказом от романтич. ожиданий и притязаний, но гл. обр. с «перемещением» их адреса - от упреков бытию к возможностям собств. «оправдания» и осуществления высших жизненных ценностей. Оттого в таких совершенных лермонт. стих., как «Завещание», «Тучи», «Утес», «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Выхожу один я на дорогу» и др., нет мотива обмана и нет полемич. обвинений, обращенных вовне или к др. человеку. Мотив обмана, т.о., проходит через все лермонт. творчество, и хотя сравнительно с др. мотивами у зрелого Л. он не обогащается существенно значимыми оттенками, сама интенсивность и спад обращения к нему в лирике, изменение его интерпретации в различные периоды творчества в прозе и драме указывает тот путь, к-рым шло становление худож. сознания Л.
Мщение как факт переживания и как стимул действия заметно окрашивает в свои тона мир лермонт. героев. При этом вариации мотивов, побуждающих к мести, составляют весьма широкий спектр: от «высокого акта» расплаты за людские страдания, за поруганную честь, Родину и свободу: стих. «Отрывок», 1831; «Баллада» («В избушке позднею порою»), «Смерть поэта», поэмы «Последний сын вольности», «Литвинка», «Измаил-Бей», роман «Княгиня Лиговская» - до мщения из-за эгоистич. страстей: ущемленного самолюбия, ревности, зависти - стих. «1831-го июня 11 дня», «Гость» («Кларису юноша любил»), поэмы «Две невольницы», «Каллы», «Аул Бастунджи», «Хаджи Абрек», «Боярин Орша» и др. На особое положение претендуют мстители на почве теодицеи, к-рые «скорбят не только за себя, но и за весь мир и мстят не какому-нибудь отдельному обидчику, а всему существующему» [Максимов (2), с. 50]; к этому разряду принадлежат герои демонические (см. Демонизм). Но при всем разнообразии побудит. причин все типы мщения у Л. сходятся на одной черте - наличии негативного воодушевления. Психологически мстительность связана с жаждой самоутверждения и с уверенностью в том, что восстановить попранную сраведливость больше некому. Герой-мститель ранних поэм как бы обращается к первобытному состоянию души и архаич. обычаю кровнородовой мести - недаром среди главных действующих лиц преобладают «нецивилизованные варвары» экзотич. Востока, однако по существу «энтузиазм зла» имеет свои, собственно романтич. корни. Рассказчик в «Измаил-Бее» так объясняет свое обращение к жизни диких племен Востока: «Верна там дружба, но вернее мщенье; / Там за добро - добро, и кровь - за кровь, / И ненависть безмерна, как любовь» (ч. 1, строфа 3). Эта сверхинтенсивность, «безмерность» ненависти и мщенья входит составной частью в романтич. концепцию мести у Л. На особых правах в ней среди других побудит. причин мести - отвергнутая любовь; мщенье за нее Л. рисует как экстремальную, неодолимую и равную самой любви страсть, как силу, к-рой герой не может противостоять («Аул Бастунджи», «Литвинка»). Мщение в лермонт. мире живет в ореоле непререкаемых для поэта высоких ценностей: «свобода, мщенье и любовь» часто образуют нерасторжимую, психологич. доминанту, направляющую поступки героя. Не случайно личные мотивы мести (прежде всего ревность, измена в любви) свободно переплетаются с мщением за унижение «любезной родины своей» (поэмы «Измаил-Бей», «Литвинка», «Последний сын вольности», драма «Испанцы», неоконч. роман «Вадим»). Герой раннего Л. входит в мир по-байроновски, с притязаниями на совершенно исключит. место в нем, а в конечном счете - на торжество над ним: «Я рожден, чтоб целый мир был зритель / Торжества иль гибели моей». Однако терпя неудачу и испытывая разочарование, гордый дух жаждет выместить обиду на бесчувств. человечестве; мщение оказывается оборотной стороной непомерных притязаний, и оно настойчиво ищет для себя поводов. Осознание и первое подытоживание своих отношений с миром в форме разочарования и накопления обиды выражены в ранней лирике Л. («лиризм обиды» - Д. Максимов); здесь идет вызревание концепции мести, отстаивание права на нее (ср. более позднее признание Л. в поэме «Сашка»: «И с той поры я облил свой язык / Тем самым ядом, и по праву мести / Стал унижать толпу под видом лести»; строфа 84). Герой с самого начала заявляет право на абсолютное неравенство, предъявляя миру жестокий нравств. счет, требуя от мира сострадания и беспрекословного приятия, а за собой не признавая обязательств перед ним. В лирике вырисовывается противоречивая ситуация, в к-рую попадают мир, «другие», «толпа». «Толпе» положено быгь свидетелем сверхчеловеческих достоинств героич. индивида, сострадать ему как великому страдальцу и одновременно служить ему фоном для контраста, трамплином для отталкивания. Парадокс заключается в том, что «другие», мир, человечество, с одной стороны, должны до конца уничижиться перед ним, а с другой - оставаться ценителями величия героич. личности. В ранних стихах Л. выступает, можно сказать, вдохновенным «певцом мести», и в этом качестве он больший байронист, чем сам Байрон. Как ни характерен мотив мщения для англ. романтика, все же преимуществ. позиции занимает у него любовь в качестве позитивного чувства, и поэтому мщение гораздо более уравновешено. Еще дальше Л. от Пушкина, к-рый уже в «южных поэмах» начал развенчание бунтующего индивидуалиста, «взамен традиционного для байронической поэзии героя-хищника выдвигая новый тип героя-мученика» (Жирмунский В. М., Байрон и Пушкин, 1978, с. 216). Сюжет в ранних поэмах Л. движется обычно пружиной мести, являя собой сложное переплетение карательных акций. Измаил-бей мстит русским за родной край, русский пришелец чинит расправу над Измаил-беем за свою обольщенную и погубленную невесту; и кончается история братоубийством из зависти. Гл. герой другой поэмы, посланец двойного мщения Хаджи Абрек, вершит кару над убийцей своего брата кн. Бей-Булатом, расправляясь с ни в чем неповинной его возлюбленной. В драме «Два брата» расстановка враждующих сил такова: Александр мстит Вере за свою безответную к ней любовь, Юрий - Александру за коварное интриганство, сорвавшее свидание с Верой, князь, муж Веры, мстит ей за ветреность и, наконец, Александр - Юрию за удачливость в любви. (Одна героиня никому не мстит, но с ее позицией автор не связывает никаких идейных замыслов.) За всем этим стоит убеждение Л. и его героев в правомерности мести - и не только как психологич. состояния, а как оправданной в своих истоках реакции на мир. [Это убеждение определило и нек-рые жизненные поступки самого Л. Так, из письма Л. к А. М. Верещагиной известно, что его отношения с Е.А. Сушковой в 1834-35 строились на основе мстительного расчета: «Итак, вы видите, что я хорошо отомстил за слезы, которые заставило меня проливать кокетство m-lle С. пять лет тому назад. О! Дело в том, что мы не свели еще счетов!» (VI, 720). Этот эпизод нашел отражение в неоконч. романе «Княгиня Лиговская».] И в самой реализации акта мщения оно утрачивает первоначальный пафос «благородного негодования» и становится осн. движущим стимулом душевной жизни, приобретает разрушительную для самого героя-мстителя автономность. Хаджи Абрек, напр., оглашает перед своей несчастной жертвой следующий манифест мстителя: «Блаженство то верней любови, / И только хочет слез да крови. / В нем утешенье для людей, / Когда умрет другое счастье; / В нем преступлений сладострастье, / В нем ад и рай души моей. / Оно при нас всегда, бессменно; / То мучит, то ласкает нас... / Нет, за единый мщенья час, / Клянусь, я не взял бы вселенной!» (поэма «Хаджи Абрек»). Любовь, к-рая нередко выступает у Л. едва ли не главной причиной мести, на самом деле явно затмевается мщением. Пример подмены возвышенных импульсов карающего действия самоценностью мстительного чувства - образ Вадима из одноименного юношеского романа. Здесь на роль борца за справедливость выдвинута беспощадная титанич. личность с «непоколебимой железной волей», в к-рой «вместо души есть одно ненасытимое чувство мести», «одно мучительно-сладкое чувство ненависти». Вообще быстрые переходы от любви к мести у героев Л. обнаруживают «глубинное вытеснение» позитивного чувства жаждой власти над чужой душой. Позже, в «Герое нашего времени», это выльется в целую жизненную программу, подвергаемую автором тщательному анализу, но пока еще, на «воинствующей» стадии, лермонт. персонаж, включая и «Демона», не хочет признаться в скудости своих положит. чувств и обвиняет окружение, а также всегда враждебную судьбу (см. Судьба) в том, что они ему «не дают быть добрым» (по выражению «подпольного человека» Достоевского). Герой зрелого Л. вместе с порывом к титанич. противоборству теряет и свое мстительное неистовство. Появляются персонажи, способные прервать круг взаимного мщения; таковы Арсений в поэме 1835-36 «Боярин Орша», сохранивший посреди общей воинственности чувство вины и раскаяния, и Мцыри, умерший в неволе, но «никого не проклявший». Более того, в позднем творчестве Л. находит свое место развенчание мстительной страсти (последняя редакция «Маскарада») и акцентируется идея справедливого возмездия; Л. апеллирует к ней в знаменитой «Смерти поэта» («Но есть и божий суд, наперсники разврата!»). И хотя большинство лермонт. персонажей действуют без оглядки на «божий суд» как на присутствующую в мире силу, среди них находится герой, к-рый противоположен типу мстителя и действительно вершит праведное возмездие. Не злой страсти мщения, но рыцарскому служению женской чести (чести жены, защитником к-рой он поставлен своим положением) и «закону господнему» (нравств. закону) отдается купец Калашников, вступив в открытый бой с Кирибеевичем («Песня про... купца Калашникова»). Называя опричника «басурманским сыном», герой дает понять, что имеет с ним дело как с лицом, исключившим себя из христ. (человеческого) сообщества. Самосознание героя своим трагич. чувством вины также резко отличается от комплекса обвинения, свойственного психологии мстителя. В последние годы интерес к мести совсем угасает у Л., пережившего внутр. сдвиг в сторону приятия простых истин жизни; появляется иной строй чувств - с преобладанием метафизической грусти, прощения и прощания с миром (см. "Ребенку", "Утес", "Валерик"). Стих шум страстей байронич. индивидуализма, оставив звучать лишь голос «чисто художественной» (Белинский), «бескорыстной» поэзии. Лит.: Котляревский, с. 56, 60, 94, 101, 109, 119, 128, 258, 259; Эйхенбаум (12), с. 66, 215, 232; Максимов (2), с. 23, 24, 47-55, 60-65, 73, 78, 258-260; Манн (2), с. 122, 203, 204, 217, 218, 227; Глассе, с. 115-21.
|
