Свой суд над этой вещью я уже совершил, и, если мне удаст­ся еще немного приподнять конец, я буду считать, что вещь за­служивает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика.

Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд чи­тателей, никому неизвестно».

Как можно понять, писатель питал мало надежд еще уви­деть свой роман опубликованным на Родине. Скорее всего, именно с таким душевным состоянием Булгакова связана ис­тория его последней пьесы «Батум». Она - о молодом Стали­не, о его революционной деятельности в Батуме в начале ве­ка. Первые заметки к пьесе о Сталине Булгаков сделал еще в начале 1936 года, но текст писал в 1939 году по настойчивой просьбе деятелей МХАТа, рассчитывавших поставить «Ба­тум» к декабрю 1939 года - к 60-летию вождя. Последняя булгаковская пьеса несет на себе все признаки подобных юби­лейных сочинений. Здесь и ходульность образов, и примитив­ность интриги, и отсутствие полутеней, да и вообще всяких Примет подлинного искусства. От булгаковского мастерства тут не осталось ничего. Булгаков, по всей видимости, надеял­ся с помощью подобной верноподданнической пьесы открыть дорогу в печать «Мастеру и Маргарите» и другим своим опальным произведениям. Но булгаковский Сталин в «Бату­ме» бледен, невыразителен. Если в посвященных Сталину произведениях таких поэтов, как Пастернак и Мандельштам (речь идет об «Оде» последнего), ощущается сила их таланта (в тот момент, во второй половине 30-х годов, они относились к этой зловещей фигуре все еще неоднозначно, видели в палаче какое-то величие), то автор «Батума», похоже, иллюзий в отношении генсека уже не питал (вспомним, он еще в 1919 году предвидел трагический путь своей Родины).

В экземпляре книги «Батумская демонстрация», вышед­шей в 1937 году и сохранившейся в булгаковском архиве, пи­сатель выделяет такие во многом саморазоблачительные сло­ва Сталина: «Солдаты в нас стрелять не будут, а их команди­ров не бойтесь. Бейте их прямо по головам...» (подобные про­вокационные призывы в значительной мере спровоцировали кровавую расправу над демонстрацией в марте 1902 года). Или вот подчеркнутые Булгаковым слова из рассказа о том, как Сталин «сфабриковал удостоверение на имя агента при одном из сибирских исправников» для побега из первой си­бирской ссылки (интересно, как ссыльному удалось изгото­вить удостоверение такого агента?). Похоже, этот факт укре­пил писателя в подозрениях, что «великий вождь и учитель» в свое время действительно был агентом царской охранки.

В середине августа «Батум» по личному указанию Стали­на был запрещен к постановке. Передают сказанные при этом сталинские слова: «Все дети и все молодые люди одинаковы. Не надо ставить пьесу о молодом Сталине». Возможно, дикта­тору не понравились некоторые снижающие примитивизиру-ющие черты в нарисованном Булгаковым портрете, хотя они, скорее всего, появились не в результате сознательных усилий автора, а подсознательно, из-за внутреннего неприятия Бул­гаковым жестокого деспота. Так или иначе и «Батуму» оказался прочно закрыт путь на сцену.

Булгаков \знал о запрете пьесы 15 августа в поезде в Сер­пухове вместе с бригадой МХАТа (они направлялись в Тиф­лис и Бат\м для изучения материалов к постаноикс) ^дар потряс писателя. В тот же день произошло обострение наслед ственного нефросклсроза. Уже больной, вместе с Еленой Сер­геевной, он вернулся в Москву. Врачи думали, что жить писа­телю осталось считанные недели, сети не дни, но он прожил более полугода, напряженно правя роман. Быть может, рабо­та над романом поддерживала в нем жизнь.

В последние годы и месяцы жизни Булгакова особенно волновала судьба его произведений, отношение к его творче­ству знакомых и друзей. Люди, подобные незабвенному Ало-изию Могарычу, находились в булгаковском окружении. 10 мая 1939 года Булгаков сделал памятную надпись жене на своей фотографии: «Вот как может выглядеть человек, возив­шийся несколько лет с Алоизием Могарычем, Никанором Ивановичем и прочими. В надежде, что ты прояснишь это ли­цо, дарю тебе, Елена, карточку, целую и обнимаю». Здесь речь не только о многолетней до изнеможения работе над «Мастером и Маргаритой», но и намек на то, что жизнь писа­теля прошла в общении с людьми, подобными Могарычу и Босому. Сходная мысль звучит и в письме Булгакова П. С. По­пову от 24 марта 1937 года: «Некоторые мои доброжелатели из­брали довольно странный способ утешать меня. Я не раз слышал уже подозрительно елейные голоса: «Ничего, после вашей смер­ти все будет напечатано!» Я им очень благодарен, конечно!» Именно в последние месяцы жизни Булгаков усомнился в ком-то из самых близких друзей - биография Алоизия и история его знакомства с Мастером была внесена в роман на самом по­следнем этапе работы над текстом, в конце 1939 - начале 1940 года. Возможно, подозрения пали на драматурга Ермолинского, друга писателя. Вот дневниковая запись Е, С. Булгаковой от 5 марта 1940 года: «Приход Фадеева. Разговор продолжался сколько мог. -Мне: «Он мне друг». Сергею Ермолинскому: «Пре­дал он меня или не предал? Нет, не предал? Нет, не предал!»

Бесславный путь Алоизия Могарыча повторил долголет­ний друг писателя, один из наиболее близких и доверенных людей, П. С. Попов. Их переписка - быть может, наиболее ценный источник для реконструкции внутреннего мира Булга­кова. Сам П. С. Попов - автор первого биографического очерка о Булгакове (очерк был написан вскоре после смерти Булгако­ва, в 1940 году, для однотомника его избранных пьес - издание не состоялось из-за начавшейся войны). В этом очерке Павел Сергеевич очень верно написал о значении булгаковской жизни и творчества: «Беспокойный, трудный путь писателя, пройден­ный с таким напряжением и неоскудевавшей энергией, путь жизни и творчества, на который было затрачено столько сил, работы и душевных мук и который оборвался так рано и неспра­ведливо, дает право писателю на безмятежную оценку его писа­тельского труда и на глубокую и вечную признательность за не­забываемый вклад, внесенный им в сокровищницу русской ли­тературы». Но уже в 1944 году П. С. Попов совершил преда­тельство - написал донос на своего соученика и друга по уни-вереитету; выдающегося философа и филолога А. Ф. Лосева, обвинив его в идеализме, что стоило жертве кафедры в МГУ. Алоизию Могарычу в награду были даны комнаты Мастера, им погубленного, П. С. Попов в награду за донос получил ка­федру логики МГУ (весь этот эпизод освещен вдовой А. Ф. Ло­сева А. А. Тахо-Годи). Впрочем, духовный и нравственный надлом философа П. С. Попова произошел значительно рань­ше, буквально несколько месяцев спустя после смерти Булга­кова (невольно поверишь, что автор «Мастера и Маргариты» обладал некой мистической способностью так влиять на лю­дей, что они при его близости не могли совершить нравствен­ное падение). 27 декабря 1940 года П. С Попов писал Е. С. Бул­гаковой о своих впечатлениях от булгаковского романа: «Я все под впечатлением романа. Прочел первую часть... Я даже не ждал такого блеска и разнообразия; все живет, все спле­лось, все в движении - то расходясь, то вновь сходясь. Зная по кусочкам роман, я не чувствовал до сих пор общей компо­зиции, и теперь при чтении поражает слаженность частей...

Вторая часть - для меня очарование. Этого я совсем не знал - тут новые  персонажи и  взаимоотношения - ведь Маргарита Колдунья это Вы и самого себя Миша ввел. И я ду мал по новому заглавию, что Мастер и Маргарита обозначают Воланда и его подругу...

Но вот, если хотите, грустная сторона. Конечно, о печата­нии не может быть речи. Идеология романа - грустная, и ее не скроешь. Слишком велико мастерство, сквозь него все еще ярче проступает. А мрак он еще сгустил, кое-где не только не завуалировал, а поставил точки над 1. В этом отношении я бы сравнил с «Бесами» Достоевского. У Достоевского тоже пора­жает мрачная реакционность - безусловная антиреволюци­онность. Меня «Бесы» тоже пленяют своими художественными красотами, но из песни слова не выкинешь - и идеология край­няя. И у Миши так же резко. Но сетовать нельзя. Писатель пи­шет по собственному внутреннему чувству - если бы изъять идеологию «Бесов», не было бы так выразительно. Мне только ошибочно казалось, что у Миши больше все сгладилось, уравно­весилось, - какое тут! В этом отношении, чем меньше будут знать о романе, тем лучше. Гениальное мастерство всегда оста­нется гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем. Должно будет пройти лет 50-100. Но как берегутся дневники Горького, так и здесь надо беречь каждую строку - я связи с , необыкновенной   литературной   ценностью.   Можно   прямо учиться русскому языку по этому произведению».

Какое поразительное совпадение и интонации, и оборотов, и содержания письма с оценкой романа мастера Алоизием Могарычем! Вспомним: «Покорил меня Алоизий своею стра­стью к литературе. Он не успокоился до тех пор, пока не уп­росил меня прочесть ему мой роман от корки до корки, при­чем о романе он отозвался очень лестно, но с потрясающей точностью, как бы присутствуя при этом, рассказал все заме­чания редактора, касающиеся этого романа. Он попадал из ста раз сто раз. Кроме того, он совершенно точно объяснил мне, и я догадывался, что это безошибочно, почему мой ро­ман не мог быть напечатан. Он прямо говорил: глава такая-то идти не может...»

Двоемыслия, столь широко распространившегося в стране среди старой интеллигенции, Булгаков, в отличие от некото­рых своих близких друзей, был лишен начисто. Этому спо­собствовало, в частности, и то, что он очень рано понял угро­зу и неотвратимость тоталитарных изменений в государстве Уже 8 января 1924 года, прочтя в газетах бюллетень о том, что Троцкий в связи с болезнью на два месяца отстранен от своих обязанностей и отправлен в отпуск, Булгаков записал в дневнике: «Итак, 8 января 1924 г Троцкого выставили. Что будет с Россией, знает один Бог Пусть он ей поможет!» Писа­тель проницательно осознал, что устранение Троцкого от­крыло путь к единоличной и абсолютной диктатуре Сталина в недалеком будущем, и это вызвало у него обоснованную тревогу за судьбу России. Троцкий, хотя и принадлежал к другому, чем Булгаков, лагерю, был сторонником сохранения нэпа, противником партбюро к рати и и выступал за своеобраз­ную преемственность в культурном развитии - вспомним, что русскую культуру он рассматривал в качестве основы но­вой советской культуры. Его оппоненты в политической и культурной области, в том числе и Сталин и его последую­щий противник в вопросе коллективизации Бухарин, факти­чески отрицали национальную культурную традицию, новую культуру рассматривали как сугубо интернациональную или даже безнациональную. Ясно, что здесь Булгаков был скорее ближе к Троцкому, чем к Бухарину (Троцкий в «Белой гвар­дии» - фигура демоническая и достойная не только ненависти, но и уважения, а Бухарин в «Мастере и Маргарите» -;, пародийная).

Напомню также, что в пьесе «Белая гвардия» - ранней редакции знаменитых «Дней Турбиных» Мышлаевский так отзывался о Троцком: «Великолепная личность. Очень рад. Я бы с ним познакомился и корпусным командиром назначил бы...» Здесь Булгаков присоединился к широко распростра­ненному среди белых офицеров мнению. Сошлюсь на воспо­минание моего деда, Б. М. Соколова, которому в 1919 году до­велось беседовать в Воронеже с начальником контрразведки корпуса Шкуро есаулом Каргиным. Каргин, почему-то счи­тавший дедушку красным, но настроенный вполне друже­любно, утверждал: «У нас есть один настоящий полководец - Троцкий. Эх, был бы у нас такой - мы бы точно победили». Отмечу также, что, как доказывают недавно опубликованные материалы, под влиянием незаурядной личности Троцкого в разное время пребывали такие люди, как поэт О. Э. Мандель­штам и философ П. А. Флоренский (первый на допросе в, 1934 году признался, что одно время симпатизировал троцкист­ской оппозиции, а второй в 30-е годы в лагере сожалел о вы­сылке Троцкого, обладавшего большим стратегическим та­лантом и предвидевшего будущую войну)