В Недоросле показана зрителю зажиточная дворянская семья екатерининского времени в невообразимо хаотическом состоянии. Все понятия здесь опрокинуты вверх дном и иско­верканы; все чувства выворочены наизнанку; не осталось ни одного разумного и добросовестного отношения; во всем гнет и произвол, ложь и обман и круговое, поголовное непони­мание. Кто посильнее, гнетет; кто послабее, лжет и обманы­вает, и ни те, ни другие не понимают, для чего они гнетут, лгут и обманывают, и никто не хочет даже подумать, почему они этого не понимают. Жена-хозяйка вопреки закону и при­роде гнетет мужа, не будучи умнее его, и ворочает всем, т. е. все переворачивает вверх дном, будучи гораздо его нахаль­нее. Она одна в доме лицо, все прочие - безличные местоиме­ния, и когда их спрашивают, кто они, робко отвечают: «Я - женин муж, а я - сестрин брат, а я - матушкин сын». Она ни в грош не ставит мнение мужа и, жалуясь на господа, ругается, что муж на все смотрит ее глазами. Она заказывает кафтан своему крепостному, который шить не умеет, и бесну­ется, негодуя, почему он не шьет, как настоящий портной. С утра до вечера не дает покоя ни своему языку, ни рукам, то ругается, то дерется: «Тем и дом держится», по ее словам. А держится он вот как. Она любит сына любовью собаки к своим щенятам, как сама с гордостью характеризует свою любовь, поощряет в сыне неуважение к отцу, а сын, 16-летний детина, платит матери за такую любовь грубостью скотины. Она позволяет сыну объедаться до желудочной тоски и уве­рена, что воспитывает его, как повелевает родительский долг. Свято храня завет своего великого батюшки воеводы Скоти-нина, умершего с голоду на сундуке с деньгами и при напо­минании об учении детей кричавшего: «Не будь тот Скотинин, кто чему-нибудь учиться захочет», верная фамильным тра­дициям дочь ненавидит науку до ярости, но бестолково учит сынка для службы и света, твердя ему: «Век живи, век учись», и в то же время оправдывает его учебное отвращение неоп­рятным намеком на полагаемую ею конечную цель образо­вания: «Не век тебе, моему другу, учиться: ты благодаря бога столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек». Самый дорогой из учителей Митрофана, немец, кучер Вральман, под­рядившийся учить всем наукам, не учит ровно ничему и учить не может, потому что сам ничего не знает, даже мешает учить другим, оправдывая перед матерью свою педагогику тем, что головушка у ее сынка гораздо слабее его брюха, а и оно не выдерживает   излишней  набивки;   и  за  это   доступное   материнско-простаковскому уму соображение Вральман - единст­венный человек в доме, с которым хозяйка обращается при­лично,   даже  с  посильным   для  нее  респектом.   Обобрав   все у своих крестьян, госпожа Простакова скорбно недоумевает, как это она уже ничего с них содрать не может - такая беда! Она хвастается, что приютила у себя сиротку-родственницу со   средствами,   и  исподтишка   обирает   ее.   Благодетельница хочет пристроить эту сиротку Софью за своего братца без ее спроса, и тот не прочь от этого не потому, что ему нравится «девчонка», а потому что в ее деревеньках водятся отличные свиньи, до которых у него  «смертная охота». Она не хочет верить, чтобы воскрес страшный ей дядя Софьи, которого она признала умершим только потому, что уж несколько лет поми­нала его в церкви за упокой, и рвет и мечет, готова глаза выца­рапать всякому, кто говорит ей, что он и не умирал. Но само­дур-баба - страшная трусиха и подличает перед всякой силой, с которой не надеется справиться,- перед богатым дядей Ста-родумом, желая устроить нечаянно разбогатевшую братнину невесту за своего сынка; но когда ей отказывают, она решается обманом насильно обвенчать ее с сыном, т. е. вовлечь в свое безбожное беззаконие самую церковь. Рассудок, совесть, честь, стыд,  приличие, страх  божий и  человеческий - все основы и   скрепы   общественного   порядка   горят   в   этом   простаковско-скотининском аду, где черт - сама хозяйка дома, как на­зывает ее Стародум, и когда она наконец попалась, когда вся ее нечестивая паутина разорвана была метлой закона, она, бро­сившись   на   колени   перед   его   блюстителем,   отпевает   свою безобразную трагедию, хотя и не гамлетовским, но тартюфов-ским эпилогом в своей урожденной редакции:  «Ах, я собачья дочь! Что я наделала!» Но это была минутная растерянность, если не было притворство: как только ее простили, она спохва­тилась, стала опять сама собой,  и первою  мыслью ее  было перепороть насмерть всю дворню за свою неудачу, и, когда ей заметили, что тиранствовать никто не волен, она увекове­чила себя знаменитым возражением:

- Не волен! Дворянин, когда захочет, и слуги высечь не волен! Да на что ж дан нам указ о вольности дворянства? В этом все дело. «Мастерица толковать указы!» - повторим и мы вслед за Стародумом. Все дело в последних словах госпожи Простаковой; в них весь смысл драмы и вся драма в них же. Все остальное - ее сценическая или литературная обстановка, не более; все, что предшествует этим словам,- их драматический пролог; все, что следует за ними,- их дра­матический эпилог. Да, госпожа Простакова мастерица толко­вать указы. Она хотела сказать, что закон оправдывает ее беззаконие. Она сказала бессмыслицу, и в этой бессмыслице весь смысл Недоросля; без нее это была бы комедия бессмыс­лиц. Надобно только в словах госпожи Простаковой уничто­жить знаки удивления и вопрос, переложить ее несколько патетическую речь, вызванную тревожным состоянием толко­вательницы, на простой логический язык, и тогда ясно обозна­чится ее неблагополучная логика. Указ о вольности дворянства дан на то, чтобы дворянин волен был сечь своих слуг, когда захочет. Госпожа Простакова, как непосредственная, наивная дама, понимала юридические положения только в конкретных, практических приложениях, каковым в ее словах является право произвольного сечения крепостных слуг. Возводя эту подробность к ее принципу, найдем, что указ о вольности дво­рянства дан был на права дворян и ничего, кроме прав, т. е. никаких обязанностей, на дворян не возлагал, по толко­ванию госпожи Простаковой. Права без обязанностей - юри­дическая нелепость, как следствие без причины - нелепость логическая; сословие с одними правами без обязанностей - политическая невозможность, а невозможность существовать не может. Госпожа Простчкова возомнила русское дворянство такою невозможностью, т. е. взяла да и произнесла смертный приговор сословию, которое тогда вовсе не собиралось умирать и здравствует доселе. В этом и состояла ее бессмыслица. Но дело в том, что, когда этот знаменитый указ Петра III был издан, очень многие из русских дворян подняли руки на свое сословие, поняли его так же, как поняла госпожа Простакова, происхо­дившая из «великого и старинного» рода Скотининых, как называет его сам ее брат, сам Тарас Скотинин, по его же увере­нию, «в роде своем не последний». Я не могу понять, для чего Фонвизин допустил Стародума и Правдина в беседе со Скоти-ниным трунить над стариной рода Скотининых и искушать ге­неалогическую гордость простака Скотинина намеком, что пра­щур его, пожалуй, даже старше Адама, «создан хоть в шестой же день, да немного попрежде Адама», что Софья потому и не пара Скотинину, что она дворянка: ведь сама комедия сви­детельствует, что Скотинин имел деревню, крестьян, был сын воеводы, значит, был тоже дворянин, даже причислялся по табели о рангах к «лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах», а потому пращур его не мог быть создан в одно время с четвероногими. Как это русские дворяне

прошлого века спустили  Фонвизину,  который сам  был  дво­рянин, такой неловкий намек? Можно сколько угодно шутить над юриспруденцией госпожи Простаковой, над умом г. Скоти­нина, но не над их предками: шутка над скотининской гене­алогией, притом с участием библейских сказаний, со стороны Стародума и Правдина, т. е. Фонвизина, была опасным, обоюдо­острым оружием; она напоминает комизм Кутейкина, весь по­строенный на пародировании библейских терминов и текстов,- неприятный и ненадежный комический прием, едва ли кого забавить   способный.   Это   надобно   хорошенько   растолковать молодежи, читающей Недоросля, и истолковать в том смысле, что здесь Фонвизин не шутил ни над предками, ни над текстами, а только по-своему обличал людей, злоупотребляющих теми и  другими.   Эту   шутку   может   извинить   если   не  увлечение собственным остроумием, то негодование на то, что Скотини-ны  слишком  мало  оправдывали  свое  дворянское  происхож­дение и подходили под жестокую оценку того же Стародума, сказавшего: «Дворянин, недостойный быть дворянином, подлее его  ничего  на  свете  не  знаю».   Негодование  комика   вполне понятно: он не мог не понимать всей лжи и опасности взгляда, какой усвоили многие дворяне его времени на указ о вольности дворянства,   понимая   его,   как   он   истолковывался   в   школе простаковского   правоведения.   Это   толкование   было   ложно и опасно, грозило замутить юридический смысл и погубить политическое положение руководящего сословия русского обще­ства. Дворянская вольность по указу 1762 г. многими понята была как увольнение сословия от всех социальных сословных прав.   Это   была   роковая  ошибка,   вопиющее   недоразумение. Совокупность государственных обязанностей, лежавших на дво­рянстве как сословии, составляла то, что называлось его служ­бой государству. Знаменитый манифест   18  февраля  1762  г. гласил, что дворяне, находящиеся на военной или граждан­ской службе, могут оную продолжать или выходить в отстав­ку по своему желанию, впрочем, с некоторыми ограничениями. Ни о каких новых правах над крепостными, ни о каком се­чении слуг закон не говорил ни слова; напротив, прямо и на­стойчиво оговорены были некоторые обязанности, оставшиеся на сословии, между прочим, установленное Петром Великим обязательное обучение:   «Чтобы  никто не  дерзал без  учения пристойных благородному дворянству наук детей своих воспи­тывать под тяжким нашим гневом». В заключение указа веж­ливо выражена надежда, что дворянство не будет уклоняться от службы, но с ревностью в оную вступать, не меньше и де­тей своих с прилежностью обучать благопристойным наукам, а,   впрочем,   тут   же   довольно   сердито   прибавлено,   что   тех дворян, которые не будут исполнять обеих этих обязанностей, как людей нерадивых о добре общем, повелевается всем верно­подданным «презирать и уничтожать» и в публичных собра­ниях не терпеть. Как можно было еще сказать яснее этого, и где тут вольность, полное увольнение от обязательной служ­бы? Закон отменял, да и то с ограничениями, только обяза­тельную срочность службы (не менее 25 лет), установленную указом 1736 г. Дворяне простаковского разумения были вве­дены в заблуждение тем,  что закон не предписывал прямо служить, что было не нужно, а только грозил карой за укло­нение от службы, что было не излишне. Но ведь угроза закона наказанием за поступок есть косвенное запрещение поступка. Это юридическая логика, требующая, чтобы угрожающее на­казание  вытекало  из  запрещаемого поступка,  как следствие вытекает из своей причины. Указ 18 февраля отменил только следствие, а простаковские законоведы подумали, что отменена причина. Они впали в ошибку, какую сделали бы мы, если бы, прочитав предписание, что воры не должны быть терпимы в обществе, подумали, что воровство дозволяется, но прислуге запрещается принимать воров в дом, когда они позвонят. Эти законоведы слишком буквально понимали не только слова, но и недомолвки закона, а закон, желая говорить вежливо, тор­жественно объявлял, что он жалует «всему российскому благо­родному дворянству вольность и свободу», говорил приятного больше, чем хотел сказать, и старался возможно больше смяг­чить то, что было неприятно напоминать. Закон говорил: будь­те так добры, служите и учите своих детей, а впрочем, кто не станет делать ни того,  ни другого, тот будет изгнан из общества. Многие в русском обществе прошлого века не поняли этой деликатной апелляции закона  к общественной совести, потому что получили недостаточно мягкое гражданское воспи­тание. Они привыкли к простому, немного солдатскому языку петровского законодательства, которое любило говорить пал­ками,   плетями,   виселицей   да   пулей,   обещало   преступнику ноздри распороть и на каторгу сослать, или даже весьма жи­вота лишить и отсечением головы казнить, или нещадно арке-бузировать (расстрелять). Эти люди понимали долг, когда он вырезывался кровавыми подтеками на живой коже, а не пи­сался человеческой речью в людской совести. Такой реализм юридического  мышления   и   помешал   мыслителям   вникнуть в смысл закона, который за нерадение о добре общем грозил, что нерадивые «ниже ко двору нашему приезд или в публичных собраниях и торжествах терпимы не будут»:   ни палок, ни

плетей, а только закрытие придворных и публичных дверей! Вышло крупное юридическое недоразумение. Тогдашняя са­тира вскрыла его источник: это слишком распущенный аппе­тит произвола. Она изобразила уездного дворянина, который так пишет сыну об указе 18 февраля: «Сказывают, что дворя­нам дана вольность; да черт ли это слыхал, прости господи, какая вольность! Дали вольность, а ничего неможно своею волею сделать, нельзя у соседа и земли отнять». Мысль этого законоведа шла еще дальше простаковской, требовала не толь­ко увольнительного свидетельства от сословного долга, но и патента на сословную привилегию беззакония.

Итак, значительная часть дворянства в прошлом столетии не понимала исторически сложившегося положения своего сословия, и недоросль, фонвизинский недоросль Митрофан, был жертвой этого непонимания. Комедия Фонвизина нераз­рывно связала оба эти слова так, что Митрофан стал именем нарицательным, а недоросль - собственным: недоросль - си­ноним Митрофана, а Митрофан - синоним глупого неуча и ма­менькина баловня. Недоросль Фонвизина - карикатура, но не столько сценическая, сколько бытовая: воспитание изуродовало его больше, чем пересмеяла комедия. Историческим прото­типом этой карикатуры было звание, в котором столь же мало смешного, как мало этого в звании гимназиста. На языке древней Руси, недоросль - подросток до 15 лет, дворянский не­доросль - подросток, «поспевавший» в государеву ратную службу и становившийся новиком, «срослым человеком», как скоро поспевал в службу, т. е. достигал 15 лет. Звание дворян­ского недоросля - это целое государственное учреждение, це­лая страница из истории русского права. Законодательство и правительство заботливо устроили положение недорослей, что и понятно: это был подрастающий ратный запас. В глав­ном военном управлении, в Разрядном московском приказе, вели их списки с обозначением лет каждого, чтобы знать ежегодный призывный контингент; был установлен порядок их смотров и разборов, по которым поспевших писали в службу, в какую кто годился, порядок надела их старыми отцовскими или новыми поместьями и т. п. При таком порядке недорослю по достижении призывного возраста было трудно, да и не­выгодно долго залеживаться дома: поместное и денежное жало­ванье назначали, к первым «новичным» окладам делали при­дачи только за действительную службу или доказанную слу­жебную годность, «кто чего стоил», а «избывая от службы», можно было не только не получить нового поместья, но и по­терять отцовское. Бывали и в XVII в. недоросли, «которые в службу поспели, а службы не служили» и на смотры не явля­лись, «огурялись», как тогда говорили про таких неслухов. С царствования Петра Великого это служебное «огурство» дворянских недорослей усиливается все более по разным при­чинам: служба в новой регулярной армии стала несравненно тяжелее прежней; притом закон 20 января 1714 г. требовал от дворянских детей обязательного обучения для подготовки к службе; с другой стороны, поместное владение стало наслед­ственным, и наделение новиков поместными окладами прекра­тилось. Таким образом, тягости обязательной службы увели­чивались в одно время с ослаблением материальных побуж­дений к ней. «Лыняние» от школы и службы стало хрони­ческим недугом дворянства, который не поддавался строгим указам Петра I и его преемниц об явке недорослей на смотры с угрозами кнутом, штрафами, «шельмованием», бесповоротной отпиской имений в казну за ослушание. Посошков уверяет, что в его время «многое множество» дворян веки свои проживали, старели, в деревнях живучи, а на службе и одною ногою не бывали. Дворяне пользовались доходами с земель и крепостных крестьян, пожалованных сословию для службы, и по мере укрепления тех и других за сословием все усерднее уклонялись от службы. В этих уклонениях выражалось то же недобро­совестное отношение к сословному долгу, какое так грубо звучало в словах, слышанных тем же Посошковым от многих дворян: «Дай бог великому государю служить, а сабли б из ножен не вынимать». Такое отношение к сословным обязан­ностям перед государством и обществом воспитывало в дворян­ской среде «лежебоков», о которых Посошков ядовито заметил: «Дома соседям своим страшен, яко лев, а на службе хуже козы». Этот самый взгляд на государственные и гражданские обязанности сословия и превратил дворянского недоросля, по­спевавшего на службу, в грубого и глупого неуча и лентяя, всячески избывавшего от школы и службы.