В.О.Ключевский. «Недоросль» Фонвизина

(Опыт исторического объяснения учебной пьесы)

Добрый дядя Стародум в усадьбе Простаковых, застав свою благонравную племянницу Софью за чтением Фенелонова трак­тата о воспитании девиц, сказал ей:

- Хорошо. Я не знаю твоей книжки; однако читай ее, читай! Кто написал Телемака, тот пером своим нравов раз­вращать не станет.

Можно ли применить такое рассуждение к самому Недорос­лю? Современному воспитателю или воспитательнице трудно уследить за той струей впечатлений, какую вбирают в себя их воспитанники и воспитанницы, читая эту пьесу. Могут ли они с доверчивостью дяди Стародума сказать этим впечатлитель­ным читателям, увидев у них в руках Недоросля: «хорошо, читайте его, читайте; автор, который устами дяди Стародума высказывает такие прекрасные житейские правила, пером сво­им нравов развращать не может». Имей сердце, имей душу, и будешь человек во всякое время. Ум, коль он только что ум, самая безделица; прямую цену уму дает благонравие. Главная цель всех знаний человеческих - благонравие. Эти сентенции повторяются уже более ста лет со времени первого представ­ления Недоросля, и хотя имеют вид нравоучений, заимство­ванных из детской прописи, однако до сих пор не наскучили, не стали приторными наперекор меткому наблюдению того же Стародума, что «всечасное употребление некоторых прекрас­ных слов так нас с ними знакомит, что, выговаривая их, чело­век ничего уже не мыслит, ничего не чувствует». Но, кроме прекрасных мыслей и чувств Стародума, Правдина, Софьи, поучающих прямо своим простым, всем открытым смыслом» в комедии есть еще живые лица со своими страстями, интригами и пороками, которые ставят их в сложные, запутанные положения. Нравственный смысл этих драматических лиц и по­ложений не декламируется громко на сцене, даже не нашепты­вается из суфлерской будки, а остается за кулисами скрытым режиссером, направляющим ход драмы, слова и поступки действующих лиц. Можно ли ручаться, что глаз восприимчи­вого молодого наблюдателя доберется до этого смысла разыгры­ваемых перед ним житейских отношений и это усилие произ­ведет на него надлежащее воспитательное действие, доставит здоровую пищу его эстетическому ощущению и нравственному чувству? Не следует ли стать подле такого читателя или зри­теля Недоросля с осторожным комментарием, стать внятным, но не навязчивым суфлером?

Недоросль включается в состав учебной хрестоматии рус­ской литературы и не снят еще с театрального репертуара. Его обыкновенно дают в зимнее каникулярное время, и, когда он появляется на афише, взрослые говорят: это - спектакль для гимназистов и гимназисток. Но и сами взрослые охотно следуют за своими подростками под благовидным прикры­тием обязанности проводников и не скучают спектаклем, даже весело вторят шумному смеху своих несовершеннолетних сосе­дей и соседок.

Можно без риска сказать, что Недоросль доселе не утратил значительной доли своей былой художественной власти ни над читателем, ни над зрителем, несмотря ни на свою наивную драматическую постройку, на каждом шагу обнаруживающую нитки, которыми сшита пьеса, ни на устаревший язык, ни на обветшавшие сценические условности екатерининского теат­ра, несмотря даже на разлитую в пьесе душистую мораль оптимистов прошлого века. Эти недостатки покрываются осо­бым вкусом, какой приобрела комедия от времени и которого не чувствовали в ней современники Фонвизина. Эти последние узнавали в ее действующих лицах своих добрых или недобрых знакомых; сцена заставляла их смеяться, негодовать или огор­чаться, представляя им в художественном обобщении то, что в конкретной грубости жизни они встречали вокруг себя и даже в себе самих, что входило в их обстановку и строй их жизни, Даже в их собственное внутреннее существо, и чистосердечные зрители, вероятно, с горечью повторяли про себя добродушное и умное восклицание Простакова-отца: «хороши мы!» Мы жи­вем в другой обстановке и в другом житейском складе; те же Пороки в нас обнаруживаются иначе. Теперь вокруг себя мы не видим ни Простаковых, ни Скотининых, по крайней мере с их тогдашними обличиями и замашками; мы вправе не узнавать себя в этих неприятных фигурах. Комедия убеждает нас воочию, что такие чудовища могли существовать и некогда существовали действительно, открывает нам их в подлинном первобытном их виде, и это открытие заставляет нас еще более ценить художественную пьесу, которая их увековечила. В наших глазах пьеса утратила свежесть новизны и современ­ности, зато приобрела интерес художественного памятника старины, показывающего, какими понятиями и привычками удобрена та культурная почва, по которой мы ходим и злаками которой питаемся. Этого исторического интереса не могли замечать в комедии современники ее автора: смотря ее, они не видели нас, своих внуков; мы сквозь нее видим их, своих дедов.

Что смешно в Недоросле, и одно ли и то же смешит в нем разные возрасты? Молодежь больше всего смеется, разумеется, над Митрофаном, героем драмы, неистощимым предметом сме­ха, нарицательным именем смешной несовершеннолетней глу­пости и учащегося невежества. Но да будет позволено немного заступиться за Митрофана: он слишком засмеян. Правда, он смешон, но не всегда и даже очень редко, именно только в лучшие минуты своей жизни, которые находят на него очень нечасто. В комедии он делает два дела: размышляет, чтобы выпутаться из затруднений, в которые ставит его зоологи­ческая любовь матери, и поступает, выражая в поступках свои обычные чувства. Забавны только его размышления, а по­ступки - нисколько. По мысли автора, он дурак и должен рас­суждать по-дурацки. Тут ничего смешного нет; грешно смеять­ся над дураком, и кто это делает, тот сам становится достойным предметом своего смеха. Однако на деле Митрофан размышляет по-своему находчиво и умно, только - недобросовестно и по­тому иногда невпопад, размышляет не с целью узнать истину или найти прямой путь для своих поступков, а чтобы только вывернуться из одной неприятности, и потому тотчас попадает в другую, чем и наказывает сам себя за софистическое ковар­ство своей мысли. Это самонаказание и вызывает вполне заслу­женный смех. Он забавен, когда, объевшись накануне и для избежания неприятности учиться он старается преувеличить размеры и дурные следствия своего обжорства, даже под­личает перед матерью, чтобы ее разжалобить; но, увертываясь от учителя, он подвергает себя опасности попасть в руки врача, который, разумеется, посадит его на диету, и, чтобы отклонить от себя эту новую напасть, сообразительно отвечает на пред­ложение испугавшейся его болезни матери послать за доктором: «Нет, нет, матушка, я уж лучше сам выздоровлю», и убегает на голубятню. Он очень забавен со своей оригинальной теорией грамматики, со своим очень бойко и сообразительно изобре­тенным учением о двери существительной и прилагательной, за каковое изобретение умные взрослые люди, его экзаменовав­шие торжественно, с митрофановским остроумием награждают его званием дурака. Но чувства и направляемые ими поступки Митрофана вовсе не смешны, а только гадки. Что смешного в омерзительной жалости, какая проняла объевшегося 16-лет­него   шалопая - в   его   тяжелом   животном   сне - при   виде матери,  уставшей колотить  его  отца?   Ничего  смешного  нет и в знаменитой сцене ученья Митрофана, в этом бесподобном, безотрадном печальном квартете бедных учителей, ничему на­учить не могущих,- мамаши, в присутствии учащегося сынка с вязанием в руках ругающейся над ученьем, и разбираемого охотой жениться сынка,  в присутствии матери ругающегося над своими учителями? (...) Если современный педагог так не настроит своего класса, чтобы он не смеялся при чтении этой сцены, значит, такой педагог плохо владеет своим классом, а чтобы он был в состоянии сам разделять смех, об этом страшно и  подумать.  Для  взрослых   Митрофан  вовсе  не  смешон;   по крайней мере над ним очень опасно смеяться, ибо митрофа-новская порода мстит своей плодовитостью. Взрослые, прежде чем потешаться  над  глупостью  или  пошлостью  Митрофана, пусть из глубины ложи представят себе свою настоящую или будущую детскую или взглянут на сидящих тут же, на передних стульях птенцов своих, и налетевшая улыбка мгновенно слетит с легкомысленно веселого лица. Как Митрофан сам себя нака­зывает за свои сообразительные глупости заслуженными на­пастями, так и насмешливый современный зритель сценическо­го Митрофана может со временем наказать себя за прежде­временный смех не театральными, а настоящими, житейскими и   очень   горькими   слезами.   Повторяю,   надобно   осторожно смеяться над Митрофаном, потому что Митрофаны мало смеш­ны  и  притом  очень  мстительны,  и  мстят  они  неудержимой размножаемостью и неуловимой проницательностью своей по­роды, родственной насекомым или микробам.