«Товарищу Нетте - пароходу и человеку»
(1926)

      Уже в названии стихотворения соединены два плана поэтического изображения, и отделить один от другого, казалось бы, нетрудно. Один из них - почти бытовой, скорее, даже обыденный, что подчеркивается сниженной лексикой, употребляемой в рассказе о «человеке» и о «пароходе». Другой план - пафосный, высокий: речь идет о самом святом в жизни поэта и героя стихотворения. Но детали обыденные обретают иной смысл: задумаемся, например, почему герой стихотворения «напролет болтал», но не забывал при этом косить глаз «в печати сургуча». Примечательно, что «разговор», «рассказ» превращается в лирический монолог от лица всенародного «мы». Главное в стихотворении - не сожаление и жалоба, а гордое осознание величественности целей, ради которых живет и умирает человек, верящий - и тут нет никакой мистики!- в свое бессмертие.

      «Теодор Нетте - это имя стало названием парохода. Поэт снимает кавычки с названия. И вот оно уже звучит как обращение к другу, живому и близкому. На наших глазах совершается чудесное превращение. Пароход словно одушевляется. Сквозь его исчезающий образ проступают знакомые человеческие черты... Перед поэтом встал образ друга. <...>
      Блюдечки-очки спасательных кругов... Это не просто „метафора", вид „тропа", не просто „перенесение на данный предмет (явление) характерных признаков, присущих другому предмету (явлению)", как поучала „академическая" теория словесности. Все дело в том, что метафора не существует в стихотворении сама по себе, она целиком подчинена мысли и воле поэта, который не хочет и не может примириться со смертью Нетте. Он мобилизовал все богатство, все разнообразие поэтических средств для того, чтобы, побеждая смерть, воссоздать живой образ друга, вернуть его к жизни, вернуть в строй.
      С погибшим героем, с «тенью друга», поэт беседует как с живым, как будто он стоит вот здесь, совсем рядом, совсем близко. Так сердечно, так ласково, непринужденно, так непосредственно говорит Маяковский, что уже одна эта интонация поэтической речи укрепляет впечатление читателя - не с пароходом, а с живым человеком разговаривает поэт. <...>
      В конце новый поэтический поворот - торжественный, взволнованный, громкий - на весь фронт! - голос поэта чуть изменился. Это сам поэт встает в один строй со своими героями, названными и безымянными.
      С предельной искренностью, просто, скромно, безо всякой риторики, даже чуть застенчиво, как о заветнейшем своем желании, говорит поэт. В его словах нет ни тени ложной аскетичной жертвенности. „Мне бы жить и жить..." - что может быть проще и непосредственнее этих слов? Самый оборот этот, живой, разговорный, вырывается так естественно, так свободно».

З. Паперный. О мастерстве Маяковского, 1953

      «Уже в самом начале Нетте представлен как человек обыкновенный, земной, с которым лирический герой привык общаться по-свойски, на равных. Отсюда и фамильярная интонация <...>, сдобренная каламбуром. Оттого и сниженно-бытовое изображение внешнего облика Нетте. <...>
      Тем разительнее эффект встречи с Нетте, за высокий гражданский подвиг увековеченным в названии парохода. Значит, гражданственность стала органическим качеством обыкновенного человека! Значит, способность к высокому взлету духа стала качеством человека из „массы"! Значит, это не исключительное свойство отдельных героев, а новый уровень самосознания многих! Оттого-то и выступает на смену диалоговому „я и ты" единое монолитное „мы", в голосе которого воплощается мироотношение единомышленников, мечтающих о том, „чтобы в мире / без Россий / без Латвий / жить единым человечьим общежитьем". (Тогда, в 20-е годы, после разрушительной Первой мировой и братоубийственной войн это звучало призывом к разумному единению всех людей Земли.) Но стилевой регистр, в котором звучит голос „мы", резко отличается от сниженно-бытового говора, звучавшего в первой части. Теперь это торжественное слово, ориентированное на библейский ассоциативный ряд. <...> Так „озвучивается" подвиг, ибо, став достоянием многих, самопожертвование во имя гражданских ценностей не перестало быть актом героическим.
      Но даже сейчас, на пике единения с „другими", Маяковский не растворяет лирическое „я" в монолитном „мы". Происходит нечто иное: лирический герой, найдя единомышленников, утверждается благодаря им в сознании правоты тех ценностей, на которые он должен ориентироваться в своей собственной жизни».

Н. Л. Лейдерман. Русская литературная классика 
XX века, 1996

Задание 5

      1. Обратившись к тексту стихотворения, объясните, благодаря чему факт становится естественным основанием для закрепляемого концовкой столь важной для поэта и его читателя мысли.
      2. Охарактеризуйте природу политической лирики, образцом которой является стихотворение.
      3. Назовите другие стихотворения Маяковского, выстроенные как «разговор» поэта со своим героем. В чем причина обращения именно к такому жанру? Как отражается это в структуре стихотворной речи?

«Юбилейное» (1924)

      Некоторые ранние высказывания Маяковского служили достаточно веским основанием для упрека в неуважении к классикам, в частности к Пушкину. Однако уже тогда в одном из журналов можно было прочесть: «Маяковский... сознался, что Пушкина читает по ночам и оттого его ругает, что, может быть, сильно любит». И в «Юбилейном» Маяковский встречается с Пушкиным как с другом, делится с ним самым сокровенным, говорит с ним о самом главном. Тема любви, возникающая в начале этого разговора, придает ему задушевный характер. Воспринимая Пушкина как соратника по общему делу, Маяковский говорит со своим собеседником о назначении поэзии. По существу, прозвучавшие в адрес Пушкина слова «у вас хороший слог» не противоречат утверждению «нынче наши перья - штык да зубья вил»: представления о том, что обеспечивает стиху действенную силу, с годами становятся у Маяковского все шире. И встреча поэтов могла произойти лишь тогда, когда стало - во всяком случае для Маяковского - ясно, что пушкинский стих принадлежит прошлому, но еще более - настоящему, будущему. Именно поэтому могли появиться обращенные к Пушкину слова редактора журнала «Леф»: «Я бы и агитки вам доверить мог» - они звучат как признание за пушкинским стихом способности врываться в сегодняшний день, сегодня быть нужным человеку. Поэтому-то обращение к Пушкину становится славословием жизни: «Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!» И права была М. Цветаева, убежденная в том, что «Пушкин с Маяковским бы сошлись, никогда по существу и не расходились».

      «Поэзия, лирика („пресволочнейшая штуковина") - это в „Юбилейном" не посторонний враждебный редут, возведенный Надсоном, Есениным, „однообразным пейзажем" третьестепенных поэтов-современников - всеми теми, кто в стихотворении прямо назван и „атакован", - это (больше всего) собственная стихия самого Маяковского, его „грудная клетка", в которой „уже не стук, а стон". Лирическая волна разлилась по всему пространству стихотворения, она не опровергает „точные и нагие" формулы, а объемлет их, колеблет - и, конечно, сама зависит от них: лирика здесь облечена в иронию, как бы стесняется себя, ерничает и даже оправдывается. Это вроде антракта в серьезной и трудной драме бытия („Что нам потерять часок-другой?!") - но в антракте-то и совершилось главное действие.
      Близость к Пушкину в „Юбилейном" не требует побочных комментариев, ссылок на высказывания Маяковского о Пушкине и т. п. - она в самой жанрово-стилевой структуре стихотворения, ориентированной на характер „собеседника" - Пушкина-поэта. „Забалтываюсь донельзя", - сказал Пушкин о первой главе своего „Онегина". „Будто бы вода - давайте мчать болтая", - пишет Маяковский в начале „Юбилейного". И в конце: „Впрочем, что ж болтанье!.." Дело даже не в характерности словечка, - такой связи могло и не быть, - а в общей атмосфере „легкомысленного" разговора, свободе композиции, мгновенном переключении с предмета на предмет. <...> Шутливый по видимости разговор „Юбилейного" - это исповедь-отчет, разговор с судьбою и о судьбе. Не Пушкин судьба, а оба они одной судьбы. Шутка и ирония отступают, когда этот мотив вдруг прорывается на пределе драматизма...»

В. Альфонсов. Нам слово нужно для жизни, 1984

      «Не ощущая себя продолжателем пушкинской традиции, он (Маяковский. - Сост.) соотносил себя с „живым" Пушкиным функционально, а не преемственно.
      В „Юбилейном" это отношение было выражено предельно четко. <...> Соглашаясь „подсюсюкнуть" Пушкину ямбом, он был абсолютно уверен, что автор „Полтавы" и „Евгения Онегина", живи он в эпоху революции, бросил бы „ямб картавый" и стал - Маяковским. Вот почему нападки на Пушкина как „памятник" шли рука об руку с признанием своей близости к нему „живому" - вплоть до прямого тождества: „Тоже, мол, у лефов появился Пушкин". Пожалуй, подобной идентификации себя с Пушкиным русская поэзия XX века не знала. И именно в этом было своеобразие Маяковского».

А. Мусатов. Пушкинская традиция в русской поэзии первой
половины XX века, 1992

      В «Юбилейном» «главное - величайшая почтительность тона в обращении к Пушкину. И в то же время - раскованность, собственное достоинство, лирическая открытость. Признанием в личных, бытовых и прочих неурядицах, полужалобой на „служебную нуду" Маяковский как бы подталкивает другое, куда более важное признание: „Но бывает - жизнь встает в другом разрезе, и большое понимаешь через ерунду". <...>
      Надо знать Маяковского, чтобы понять, что он не мог - даже с близким человеком - позволить себе надолго расслабиться. Значит, снова ирония и снова сквозь нее явственно слышится эта «пресволочнейшая», не раз «в штыки» атакованная лирика («...Вот и любви пришел каюк, дорогой Владим Владимыч»). И еще одно объяснение - оно не только по поводу «сплетни» насчет двух «влюбленных членов ВЦИКа», оно, конечно, и по поводу других «сплетен», уже касающихся его, Маяковского, отношения к Пушкину: «Может, я один действительно жалею, что сегодня нету вас в живых».
      В следующем стихе «Мне при жизни с вами сговориться б надо» таится уверенность взаимопонимания (вспомним Цветаеву: «Пушкин с Маяковским бы сошлись»). Ставя себя рядом с Пушкиным, опять же освещая этот ряд легкой иронической усмешкой (все-таки о себе речь), Маяковский тем самым снимает нигилистический пафос прежних высказываний о классике. Здесь он поминает и имя Некрасова («Этот нам компания»).
      «Компания» - Пушкин, Некрасов, Маяковский - включается поэтом в контекст современного литературного бытия как реальная сила. Развивая свою мечту, он переходит на еще более доверительный тон, когда говорит: «Были б живы - стали бы по Лефу соредактор». Дальше - больше: «Я бы и агитки вам доверить мог». <...>
      ...Маяковский всегда отдавал предпочтение настоящему перед прошлым, живому перед отжившим («Я люблю вас, но живого, а не мумию». «Ненавижу всяческую мертвечину! Обожаю всяческую жизнь!»). Вот почему так яростно восстает поэт против хрестоматийного глянца на лике классиков, вот почему он хочет восстановить живой образ Пушкина, опять-таки приноравливая его к себе („Вы, по-моему, при жизни - думаю - тоже бушевали. Африканец!")».

Ал. Михайлов. Маяковский, 1988

Задание 6

      1. Чем дорог и близок Пушкин Маяковскому?
      2. Как сформулированы в стихотворении представления о назначении поэта и поэзии, об их месте в жизни?
      3. Кого еще из своих предшественников и современников упоминает Маяковский, чем определяется его отношение к ним?

«Письмо Татьяне Яковлевой» (1928)

      Для Маяковского чувство, соединяющее двоих, не отграничивает их от мира, вызывает ощущение трогательной нежности ко всему живому, ощущение родства со всей вселенной. В письме к любимой женщине Маяковский писал: «Исчерпывает ли для меня любовь все? Все, но только иначе. Любовь - это жизнь, это главное. От нее разворачиваются и стихи, и дела и все пр. Любовь - это сердце всего. Если оно прекратит работу, все остальное отмирает, делается лишним, ненужным. Но если сердце работает, оно не может не проявляться во всем». И в стихотворном послании (тоже не предназначавшемся для печати) любовь - не ослепляющая человека страсть, а земное, радостное чувство, наполняющее творческой силой. И даже - естественная в ситуации лирического героя стихотворения - ревность не в силах преодолеть ощущение «радости неиссыхаемой». Тут проще всего, казалось бы, говорить об умении владеть собой, быть хозяином бушующих в сердце чувств. Это справедливо, но лишь, так сказать, на бытовом уровне, явно недостаточном, когда речь идет о поэзии. И в адресованном лишь любимой женщине «Письме...» «Я» неотделимо от «Мы», судьба и счастье любящих - от судеб «ста мильонов». В звучащие признанием, дышащие нежностью стихи входят детали отнюдь не поэтические: «Видел / на плечах заплаты, / их чахотка / лижет вздохом». Входит жизнь. Признание в любви становится размышлением о жизни, о творчестве.

      «Маяковский не считал - об этом с полной ясностью говорит содержание стихотворения, - не мог считать свое „Письмо" только личным и, как в свое время „Про это", как и всю свою любовную лирику, он написал его „по личным мотивам об общем быте". В данном случае „общим бытом" были взаимоотношения людей двух разных социальных миров. Дело до крайности обострялось тем, что „личным мотивом" была любовь, осложненная ревностью».

В. Перцов. Маяковский: Жизнь и творчество, 1972

      «Любовь для поэта, в основе своей являясь чувством природным, в то же время включает в себя ярко выраженное нравственное содержание, пробуждающее человека к творчеству, к совершенствованию, к стремлению перестроить мир для счастья. <...> Вот почему любовь в художественном мире Маяковского не просто „тема", пусть даже выступающая в обновленной форме, а чрезвычайно важная сторона его философско-поэтического мировоззрения».

В. Сарычев. Маяковский: Нравственные искания, 1984

      «Любовная лирика Маяковского, самая сильная и яркая ветвь его раннего творчества, больше всего пострадала от утопической доктрины, которой он пытался следовать. И это понятно: на „вечном сюжете" любви любая версия гармонии человека и мира проверяется с максимальной убедительностью. А стихи о любви, написанные Маяковским в 20-е годы, поражают соседством взаимоисключающих принципов духовного единения. <...> Достаточно обратиться к широко известному тексту - к „Письму Татьяне Яковлевой" (1928). Начало стихотворения рассчитано на эпатаж, но эпатаж особого рода - чтоб шокировать крайней идеологизацией даже самого „интима". <...> А потом, после революционных рацей насчет особенностей страсти и ревности у советского человека, вырывается живое, нервное, тоскующее:

      Подобные противоречия не имеют ничего общего с законом диалектического единства. Это противоречия именно взаимоисключающие, их наличие разрушительно для организма - будь то художественный текст или душа самого художника. Любовь с миром, в котором высшей этической мерой признаны классовые критерии, не состоялась, не могла состояться. Провозгласив цвет государственного флага индикатором любовной страсти, сам герой Маяковского не смог свести свою любовь к идеологической прагматике».

Н. Л. Лейдерман. Русская литературная классика
XX века, 1996

Задание 7

      1. Выделите элементы стихотворной речи (лексические, образные, интонационно-ритмические и т. д.), благодаря которым воссоздается накал страсти.
      2. Покажите, как соединяется в стихотворении чувство глубоко интимное с гражданским. Согласны ли вы с утверждением, что они не могут соединиться и в этом - источник любовной драмы?
      3. Поэтическая речь Маяковского ярко метафорична. Каковы особенности метафоры в этом стихотворении?

Мастерство Маяковского

      Поэтический голос Маяковского, звучавший «медногорлой сиреной», мог быть и удивительно проникновенным. Зная силу гневного слова, поэт умел находить и трепетно нежное, «человечье слово», способное «подымать и вести и влечь». Оставаясь - что свойственно лирике - речью исповедальной, стихи Маяковского в то же время всегда обращены к другим, ко всем, и это выражено у него с небывалой дотоле силой, определяет строй стихов, где нет места описаниям: здесь ведется прямой разговор с собеседником - поэт доказывает, убеждает, то спокойно аргументируя, то горячась, но никогда не оставаясь равнодушным. Отсюда - свойства стиха Маяковского, где поставлена «на учет каждая мелочишка»: лексика, образный строй, интонация и ритмика, даже рифмы, которые всегда несут в стихе важнейшую смысловую нагрузку. Даже графическая запись - «лесенкой», чтобы точнее донести до читателя все оттенки стихотворной речи. Слово в стихе Маяковского - действенное: «ржаное слово» - вот одно из наиболее точных его определений, свидетельствующих о стремлении поэта дать стих, который вобрал бы в себя «корявый говор миллионов» и стал бы для них в ряд столь же необходимого, как хлеб.

      «Маяковский возобновил грандиозный образ, где-то утерянный со времен Державина. Как и Державин, он знал, что секрет грандиозного образа не в „высокости", а только в крайности связываемых планов - высокого и низкого, в том, что в XVIII веке называли „близостью слов неравно высоких", а также „сопряжением далековатых идей".
      Его митинговый, криковой стих, рассчитанный на площадный резонанс (как стих Державина был построен с расчетом на резонанс дворцовых зал), был не сродни стиху XIX века; этот стих породил особую систему стихового смысла. Слово занимало целый стих, слово выделялось, и поэтому фраза (тоже занимавшая целый стих) была приравнена слову, сжималась. Смысловой вес был перераспределен - здесь Маяковский близок к комической поэзии (перераспределение смыслового веса давала и басня). Стих Маяковского - все время на острие комического и трагического. Площадный жанр, „бурлеск", был всегда и дополнением, и стилистическим средством „высокой поэзии", и обе струи - высокая и низкая - были одинаково враждебны стихии „среднего штиля"».

Ю. Тынянов. Промежуток, 1924

      «Боец в стане мировых певцов - вот Маяковский в поэтической современности. <...>
      Если у нас из стихов Маяковского один выход - в действие, то у самого Маяковского из всей его действенности был один выход в стихи. Отсюда и их ошеломляющая физика, их подчас подавляющая мускульность, их физическая ударность. Всему бойцу пришлось втиснуться в строки. Отсюда и рваные размеры. Стих от Маяковского всеместно треснул, лопнул по швам и без швов. И читателю, сначала в своей наивной самонадеянности убежденному, что Маяковский это для него ломается (действительно ломался: как лед в ледоход!), скоро пришлось убедиться, что прорывы и разрывы Маяковского не ему, читателю, погремушка, а прямое дело жизни - чтобы было чем дышать. Ритмика Маяковского - физическое сердцебиение - удары сердца застоявшегося коня или связанного человека. <...> Нет гнета большего - подавленной силы. А Маяковский, даже в своей кажущейся свободе, связан по рукам и по ногам. О стихах говорю, ни о чем другом».

М. Цветаева. Эпос и лирика современной России, 1932

      «Доминанта, основная особенность поэтического стиля Маяковского, - следующие один за другим мгновенные и резкие переходы от предельно отвлеченного к демонстративно конкретному. Он плакатен. А плакатность отнюдь не всегда недостаток: истинная плакатность - достоинство: ведь плакат - род искусства, всегда изображающий абстрактное нарочито „простецки", зримо и формирующий первые представления о существе сложнейших явлений действительности. И недаром же Маяковский отдал работе над плакатом так много времени и сил. Здесь, в этом немудрящем жанре, испытывал он свой стиль - стиль реалистической поэзии XX столетия.
      Он орудует с явлениями, о которых не могло сложиться сколько-нибудь устойчивого эмоционального представления: каждый так или иначе представляет себе „любовь" и „славу"; но вряд ли кто-нибудь обладает отложившимися в памяти образами, связанными со словом „история" или „национализация". Слово Маяковского взвихривает рои подобных образов. Поэт - формовщик, литейщик и чеканщик одновременно. Работает он как бы экспромтом, импровизируя. И вовлекаемые в поток его импровизаций отвлеченности преобразуются в нечто подчеркнуто простое, доступное сердцу и разуму каждого».

В. Турбин. Товарищ время и товарищ искусство, 1961

      «Мир Маяковского, можно сказать, целиком веществен. Даже внутренний мир человека! Поэт даже чувства свои опредмечивает, делает реальными, как реальна всякая вещь. Всмотритесь в ряд образов: „У меня в зубах... черствая булка вчерашней ласки"; „Мысли, крови сгустки, большие и запекшиеся лезут из черепа". <...>
      Маяковский не философствует. Не сочиняет афоризмы. Не пишет стихотворные трактаты. Но за его фантастическими образами, за этим одушевлением вещей есть определенный принцип. Связная и развернутая идея.
      Можно сказать, для Маяковского человек - это огромный мир, космос, вселенная. Человек равен вселенной. Оттого она и воспринимается так лично. Он как бы придает всем вещам и явлениям свой характер. Властительно управляет и распоряжается ими. Он решительно разместил в себе все, что доступно его мысли и взору, - колоссальный мир во всем его объеме, с конфликтами, катастрофами, революциями.
      А потому возникает и сложная обратная зависимость: все вокруг человека пронизано его волей, его мыслью. Все живо его жизнью. Все напряженно действенно, на всем видны признаки человеческих страстей. Вещи становятся одушевленными, как и их создатель - человек. В них виден покрой его мысли, образ его страстей, планов, задач, целей. <...>
      Свою поэзию он мыслил как деятельность, как материализацию духовных ценностей. Поэзия Маяковского не оглядывает, а решительно преображает мир».

А. Урбан. Образ человека - образ времени, 1979

Задание 8

      1. Чем обусловлен новаторский характер поэзии Маяковского?
      2. На примере одного из произведений поэта покажите, как «работает» слово в стихе.
      3. Стих Маяковского рассчитан не столько на чтение, сколько на произнесение вслух, часто построен, по словам самого поэта, «на разговорной интонации». Как отражается это на его структуре?
      4. Что позволяет - или не позволяет - стиху Маяковского и сегодня быть востребованным читателем?