Да я и не знаю, кто смешон в Недоросле. Г-н Простаков? Он только неумный, совершенно беспомощный бедняга, не без совестливой чуткости и прямоты юродивого, но без капли воли и с жалким до слез избытком трусости, заставляющей его Подличать даже перед своим сыном. Тарас Скотинин также Мало комичен: в человеке, который сам себя характеризовал Известным домашним животным, которому сама родная сестра нежно сказала в глаза, что хорошая свинья ему нужнее жены, для которого свиной хлев заменяет и храм наук, и домаш­ний очаг,- что комичного в этом благородном российском дворянине, который из просветительного соревнования с лю­бимыми животными доцивилизовался до четверенек? Не ко­мична ли сама хозяйка дома, госпожа Простакова, урожден­ная Скотинина? Это лицо в комедии необыкновенно удачно задуманное психологически и превосходно выдержанное дра­матически: в продолжение всех пяти актов пьесы с крепко­лобым, истинно скотининским терпением ни разу она не смигну­ла с той жестокой физиономии, какую приказал ей держать безжалостный художник во все время неторопливого сеанса, пока рисовал с нее портрет. Зато она и вдвойне не комична: она глупа и труслива, т. е. жалка - по мужу, как Простакова, безбожна и бесчеловечна, т. е. отвратительна - по брату, как Скотинина. Она вовсе не располагает к смеху; напротив, при одном виде этой возмутительной-озорницы не только у ее заби­того мужа, но и у современного зрителя, огражденного от нее целым столетием, начинает мутиться в глазах и колеблется вера в человека, в ближнего.

В комедии есть группа фигур, предводительствуемая дядей Стародумом. Они выделяются из комического персонала пьесы: это - благородные и просвещенные резонеры, академики доб­родетели. Они не столько действующие лица драмы, сколько ее моральная обстановка: они поставлены около действующих лиц, чтобы своим светлым контрастом резче оттенить их темные физиономии. Они выполняют в драме назначение, похожее на то, какое имеют в фотографическом кабинете ширмочки, горшки с цветами и прочие приборы, предназначенные регулировать свет и перспективу. Таковы они должны быть по тогдашней драматической теории; может быть, таковы они были и по плану автора комедии; но не совсем такими представляются они современному зрителю, не забывающему, что он видит перед собой русское общество прошлого века. Правда, Стародум, Милон, Правдин, Софья не столько живые лица, сколько мора­листические манекены; но ведь и их действительные подлин­ники были не живее своих драматических снимков. Они на­скоро затверживали и, запинаясь, читали окружающим новые чувства и правила, которые кой-как прилаживали к своему внутреннему существу, как прилаживали заграничные парики к своим щетинистым головам; но эти чувства и правила так же механически прилипали к их доморощенным, природным понятиям и привычкам, как те парики к их головам. Они являлись ходячими, но еще безжизненными схемами новой, хорошей морали, которую они надевали на себя как маску-

  Нужны были время, усилия и опыты, чтобы пробудить орга­ническую жизнь в этих пока мертвенных, культурных пре­паратах, чтобы эта моралистическая маска успела врасти в их тусклые лица и стать их живой нравственной физионо­мией. Где, например, было взять Фонвизину живую благовоспи­танную племянницу Софью, когда такие племянницы всего лет за 15 до появления Недоросля только еще проектировались дядюшкой Бецким в разных педагогических докладах и на­чертаниях, когда учрежденные с этой целью воспитательные общества для благородных и мещанских девиц по его заказу лепили еще первые пробные образчики новой благовоспитан­ности, а сами эти девицы, столь заботливо задуманные педа­гогически, подобно нашей Софье, только еще садились за чтение Фенелоновых и других трактатов о своем собственном воспи­тании? Художник мог творить только из материала, подготов­ленного педагогом, и Софья вышла у него свежеизготовленной куколкой благонравия, от которой веет еще сыростью педаго­гической мастерской. Таким образом, Фонвизин остался худож­ником и в видимых недостатках своей комедии не изменил художественной правде и в самых своих карикатурах: он не мог сделать живые лица из ходячих мертвецов или туманных привидений, но изображенные им светлые лица, не становясь живыми, остаются действительными лицами, из жизни взяты­ми явлениями.

Да и так ли они безжизненны, как привыкли представлять их? Как новички в своей роли, они еще нетвердо ступают, сбиваются, повторяя уроки, едва затверженные из Лябрюйера, Дюкло, Наказа и других тогдашних учебников публичной и приватной морали; но как новообращенные, они немного заносчивы и не в меру усердны. Они еще сами не насмот­рятся на свой новенький нравственный убор, говорят так раз­вязно, самоуверенно и самодовольно, с таким вкусом смакуют собственную академическую добродетель, что забывают, где они находятся, с кем имеют дело, и оттого иногда попадают впросак, чем усиливают комизм драмы. Стародум, толкующий госпоже Простаковой пользу географии тем, что в поездке с гео­графией знаешь, куда едешь,- право, не менее и не более Живое лицо, чем его собеседница, которая с обычной своей решительностью и довольно начитанно возражает ему тонким соображением, заимствованным из одной повести Вольтера: «Да извозчики-то на что ж? Это их дело». Умные, образованные люди так самодовольно потешаются над этим обществом гру­бых или жалких дикарей, у которых они в гостях, даже над такими петыми дураками, какими они считают Митрофана                               

и Тараса Скотинина,- что последний обнаружил необычную ему зоркость, когда спросил, указывая на одного из этих бла­городных гостей, Софьина жениха: «Кто ж из нас смешон? Ха, ха, ха!» Сам почтенный дядя Стародум так игриво настроен, что при виде подравшихся в кровь братца и сестрицы, к которой в дом он только что приехал, не мог удержаться от смеха и даже засвидетельствовал самой хозяйке, что он от роду ничего смеш­нее не видывал, за что и был заслуженно оборван ее замеча­нием, что это, сударь, вовсе и не смешно. Во всю первую сцену пятого акта тот же честным трудом разбогатевший дядя Стародум и чиновник наместничества Правдин важно беседуют о том, как беззаконно угнетать рабством себе подобных, какое удовольствие для государей владеть свободными душами, как льстецы отвлекают государей от связи истины и уловляют их души в свои сети, как государь может сделать людей добрыми: стоит только показать всем, что без благонравия никто не может выйти в люди и получить место на службе, и «тогда всякий найдет свою выгоду быть благонравным и всякий хорош будет». Эти добрые люди, рассуждавшие на сцене перед русской публи­кой о таких серьезных предметах и изобретавшие такие лег­кие средства сделать всех людей добрыми, сидели в одной из на­полненных крепостными людьми усадеб многочисленных гос­пож Простаковых, урожденных Скотининых, с одной из кото­рых насилу могли справиться оба они, да и то с употребле­нием оружия офицера, проходившего мимо со своей командой, Внимая этим собеседникам, точно слушаешь веселую сказку] уносившую их из окружавшей их действительности «за три­девять земель, за тридесятое царство», куда заносила Митро-1 фана обучавшая его «историям» скотница Хавронья. Значит, лица комедии, призванные служить формулами и образцами добронравия, не лишены комической живости.

Все это - фальшивые ноты не комедии, а самой жизни, в ней разыгранной. Эта комедия - бесподобное зеркало, Фон­визину в ней как-то удалось стать прямо перед русской дей­ствительностью, взглянуть на нее просто, непосредственно, в упор, глазами, не вооруженными никаким стеклом, взглядом, не преломленным никакими точками зрения, и воспроизвести ее с безотчетностью художественного понимания. Срисовывая, что наблюдал, он, как испытанный художник, не отказывался и от творчества; но на этот раз и там, где он надеялся творить, он только копировал. Это произошло оттого, что на этот раз поэтический взгляд автора сквозь то, что казалось, проник до того, что действительно происходило; простая, печальная правда жизни, прикрытая бьющими в глаза миражами, подавила шаловливую фантазию, обыкновенно принимаемую за творчество, и вызвала к действию высшую творческую силу зрения, которая за видимыми для всех призрачными явлениями умеет разглядеть никем не замечаемую действительность. Стекло, которое достигает до невидимых простым глазом звезд, сильнее того, которое отражает занимающие досужих зрите­лей блуждающие огоньки.

Фонвизин   взял   героев   Недоросля   прямо   из   житейского омута, и взял, в чем застал, без всяких культурных покрытий, да так и поставил их на сцену со всей неурядицей их отно­шений, со всем содомом их неприбранных инстинктов и инте­ресов. Эти герои, выхваченные из общественного толока для забавы   театральной   публики,   оказались   вовсе   не   забавны, а просто  нетерпимы ни в каком  благоустроенном обществе: автор   взял   их   на   время   для   показа   из-под   полицейского надзора, куда и поспешил возвратить их в конце пьесы при содействии чиновника Правдива, который и принял их в казен­ную опеку с их деревнями. Эти незабавные люди, задумывая преступные вещи,  туда  же  мудрят  и  хитрят,  но, как люди глупые и растерянные, к тому же до самозабвения злые, они сами вязнут и топят друг друга в грязи собственных козней. На этом и построен комизм Недоросля. Глупость, коварство, злость, преступление вовсе не смешны сами по себе; смешно только глупое коварство, попавшееся в собственные сети, смеш­на злобная глупость, обманувшая сама себя и никому не при­чинившая задуманного зла. Недоросль - комедия не лиц, а по­ложений. Ее лица комичны, но не смешны, комичны как роли, и вовсе  не  смешны  как  люди.  Они  могут  забавлять,  когда видишь их на сцене, но  тревожат и огорчают,  когда встре­чаешь вне театра, дома или в обществе. Фонвизин заставил печально-дурных и глупых людей играть забавно-веселые и час­то  умные  роли.  В  этом  тонком  различении  людей  и  ролей художественное мастерство его Недоросля; в нем же источник того сильного впечатления, какое производит эта пьеса. Сила впечатления в том, что оно составляется из двух противополож­ных элементов: смех в театре сменяется тяжелым раздумьем по выходе из него. Пока разыгрываются роли, зритель смеется над положениями себя перехитрившей и самое себя наказываю­щей глупости. Но вот кончилась игра, ушли актеры, и занавес опустился - кончился и смех. Прошли забавные положения злых людей, но люди остались, и, из душного марева электри­ческого света вырвавшись на пронизывающую свежесть улич­ной мглы, зритель с ущемленным сердцем припоминает, что эти люди остались и он их встретит вновь прежде, чем они по- падутся в новые заслуженные ими положения, и он, зри­тель, запутается с ними в их темные дела, и они сумеют наказать его за это раньше, чем успеют сами наказать себя за свою же перехитрившую себя злую глупость.