Булгаков воссоздал живого человека, с индивидуаль­ным характером, раздираемого противоречивыми чувства­ми, страстями. В Понтии Пилате видим грозного власти­теля, перед которым все трепещет. Хмур, одинок, бремя жизни тяготит его. У него нет и не может быть друзей. Ему не с кем поделиться своими переживаниями. Бо­лезнь, страшная и неизлечимая, дает о себе постоянно знать. Только верный Банга скрашивает его одинокие часы. В яти минуты -страшного одиночества к нему при­водят бродягу, который, по словам тайных агентов, при---1'.1вал разрушить храм. «Трусость, несомненно, один из самых страшных пороков»,- слышит во сне Понтии Пилат слова Иешуа. Однако весь этот сон Понтия Пилата построен как его диалог с Иешуа, как продолжение спора с ним, как попытка оправдать самого себя. И, вспомнив слова Иешуа о трусости как одном из самых страстных пороков, Палат решительно протестует: «Нет, философ, я тебе возражаю: это самый страшный порок!» Булгаков  и  здесь  показывает  себя  большим мастером  психологического диалога.

Перед всесильным прокурором предстал разбойник,! смутьян, в разорванном голубом хитоне. Одного взгляда на этого человека достаточно, чтобы сделать вывод: «бродяга»... Без роду и племени ничтожный человечишко позволяет себе дерзость запросто обратиться к нему со ' словами «добрый человек*. Дерзость наказана. Марк Крысобой внушил жалкому бродяге почтение, страх. Так казалось Понтию Пилату. И вот дальнейшее раскрывает перед Понтием Пилатом человека высокого духа: робкого, по умного и глубокого. Постепенно в глазах Понтия Пи­лата бродяга превращается в философа: сначала проку­ратор называет его бродягой, разбойником, лгуном, а йо­том уважительно величает философом («Тебе, философ»). Оказывается, он знает греческий, латинский, за словом в карман не лезет, на все у него готовые ответы, своя сложившаяся философия. Понтий Пилат в мыслях своих уже строит планы пригласить его к себе на службу биб­лиотекарем. Иешуа поразил Понтия Пилата: глубина и своеобразие его мыслей заставили недоверчиво спро­сить, уж не из греческой ли книги все ото вычитал он, Понтий Пилат готов был признать его душевнобольным и, [1-е установив «ни малейшей связи между действиями Иешуа и беспорядками, происшедшими в Ершалаиме не­давно», подвергает его заключению в Кесарии Стратано-вой, тем самым отменяя смертный приговор, вынесенный Малым Синедрионом. И вот эта сложившаяся формула осталась не продиктованной секретарю. Так и осталась только в мыслях прокуратора. Воплощению в жизнь ее помешали серьезные обстоятельства: в другом куске пер­гамента говорилось такое, что душевное равновесие, при­шедшее к нему в результате разговора с обвиняемым, снова было нарушено.

В метких портретных деталях Булгакову удалось рас­крыть перелом в душевном состоянии Пилата: «Помере­щилось ему, что голова арестанта упала куда-то, а вместо нее появилась другая. На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец... И со слухом совершилось что-то странное: как будто вдали проиграли негромко 'И грозно трубы и очень явственно послышался носовой го­лос, надменно тянущий слова: «Закон об оскорблении ве­личества...» Только что перед нами мирив беседовали два человека, и Понтий Пилат хотел проявить снисходитель­ность к «безумным утопическим речам». Вплоть до этого момента Понтий Пилат человечен. Но здесь снова перед нами властитель, неумолимый и жестокий, злой и беспо­щадный.   Он словно  раздваивается:  внешне грозен,   «но глаза тревожны». Слова, с которыми он обращается к об­виняемому, суровы и беспощадны, а в интонации и же­стах слышится то просительность, то нечто вроде преду­преждения о нависшей опасности. Всем своим поведением Понтий Пилат словно бы подсказывает форму поведения на допросе.    Своим   взглядом   он    посылает    «какую-то мысль»,   заслонившись  рукой   от  солнца,   он  пользуется этим  мгновением,     чтобы  «послать арестанту»  какой-то «намекающий взор». Каждый жест,    каждое    движение, взгляд, интонация исполнены особого смысла. Понтий Пи­лат как человек сочувствует Иешуа, пытаясь всеми воз­можными способами предупредить его об опасности. Но ничто   не   подействовало:   правду,  по  мнению  бродячего философа, говорить легко и приятно. И слушает Иешуа уже не человек, а судья, прокуратор Иудеи: милость кон­чилась, он должен служить закону, а закон повелевает уничтожать всех, кто подвергает сомнению величие вла­сти кесаря. Внешне он покорен кесарю, а внутренне со­дрогается от ненависти; кричит здравицу в честь импера­тора   Тиверия   и   одновременно   почему-то с ненавистью глядел на секретаря и конвой. И ненавидит он их,    ду­мается, потому, что они - невольные свидетели его раз­двоения: ему приходится отказываться от уже им самим принятого  решения,  которое   он   считает   справедливым» и принимать иное. Он почувствовал себя игрушкой в ру­ках  кесаря,   призванного   автоматически  выполнять  лю­бые его приказы. Он ненавидит кесаря, а вынужден сла­вить его. Он увидел в Иешуа великого врача, философа, а должен послать его  на мучительную .смерть.  Понтий Пилат страшно мучается, страдает от бессилия, от невоз­можности поступить так, как хочется. Иешуа    произнес слова о кесаре, которые обрекли его, уже ничто не помо­жет.   Нее слышали     (отсюда его ненависть к секретарю и конвою) эти слова. Он то в приступе ярости, то стран-•-но  усмехается, слушая    наивные    опасения    Иешуа за жизнь иуды из Кириафа, пытается убедить, что его вера в возможность «царства истины» не имеет почвы.

Понтии Пилат, оставшись наедине с Иешуа, то страшным голосом кричит «Преступник!», так,    чтобы там за стеной все услышали, а то. понизив голос, доверительно спрашивает о боге, о семье, советует помолиться. Посто­янное ощущение раздвоенности заставляет его то «тоск­ливо» спрашивать, и он полон сочувствия к обвиняемому, то безудержный гнев охватывает его при мысли о воз­можности нарушить закон и отпустить Иешуа. Для него он уже не обвиняемый, только для окружающих он на­зывает  его по-прежнему преступником,  лично  для него он стал «несчастным*. Да, он не разделяет мыслей бро­дячего философа. И действительно, разве можно грязного предателя Иуду называть добрым человеком? И может ли наступить  «царство истины», если мир  населен такими, как   «холодный  и  убежденный  палач»   Марк  Крысобой, как разбойники Дисмас и Гестас, как те люди, которые избивали Иешуа за его проповеди? Никогда не настанет, но мнению Пилата,    царство истины, и одновременно он сочувствует проповеднику этих утопических идей.

Пилат, утвердив смертный приговор, втайне надеется уговорить Кайфу помиловать Иешуа (по традиции иудеев в канун праздника одному из преступников даруют жизнь). Слова Пилата-«Ненавистный город» и «Я ду­маю, что есть еще кое-кто на свете, кого тебе следовало бы пожалеть более, чем Иуду из Кириафа, и кому при­дется гораздо хуже, чем Иуде!»-очень точно раскрыва­ют его состояние.

Два плана в развитии действия как бы передают борь­бу живущих в Пилате двух начал. И то, которое можно определить как «духовный автоматизм», обретает над ним на какое-то время власть, подчиняя все его поступки, мысли и чувства. Он теряет над собой власть. Мы видим падение человеческого, но потом видим и возрождение в его душе сострадания, жалости, сочувствия. Понтий Пилат совершает над самим собой беспощадный суд. Его душа переполнена добром и злом, ведущих между собой борьбу. Его совесть запятнана. Все это так. Ничего не скажешь - грешен. Но грех сам по себе привлекает Булгакова, а то, что за этим следует - страдание, раска­яние, боль.

Пилат проигрывает дуэль с Каифой, который трижды отказывает римскому прокуратору в его ходатайстве. Пи­лат сражался за жизнь Иешуа до конца, и когда почув­ствовал, что все кончено, «все та же непонятная тоска, что уже происходила на балконе, пронзила все его суще­ство. Он постарался ее объяснить, и объяснение было странное: показалось смутно прокуратору, что он чего-то не договорил с осужденным, а может быть - чего-то и-е послушал». Непонятная тоска, нелепая мысль о бессмер­тии, а за нею «страшный гнев - гнев бессилия». Потеряв власть над собой, он высказывает Кайфе все, что нако­пилось на душе.

Пилат оказался бессильным перед законом. И тогда он перестает быть просто человеком н становится властите­лем. Спокойно, равнодушно прерывает он разговор. Челове, ческим страстям не место там, где в силу вступает закон. Действие развивается как бы по двум руслам - тай­ному и явному. Пилат, потерпев поражение в битве с Ка­ифой, не успокоился, задумал отомстить, но тайными путями. Человек и властитель все время борются между собой. Даже тогда, когда он идет огласить приговор. Он все время старался не поддаться, воспротивиться чарам Иешуа. Стоит посмотреть, как он шел, не подымая глаз, чтобы не видеть Иешуа. как боролся с самим собой, что­бы выкрикнуть правильно имя освобожденного, и только когда увели их, почувствовал себя в безопасности, открыл глаза. Он сделал, что было в его силах. Спасти Иешуа невозможно. Но можно облегчить его страдания, тем саг мым еще раз выказать ему свою симпатию. Закон побе­дил. Тут ничего не поделаешь, хотя он вел себя мужест­венно и храбро. Иначе он не мог поступить, ибо не мог нарушить закон, не мог нарушить обычай.

И тут на передний план выступает Левий Матвей. Почему он старался пробиться сквозь частокол римских и сирийских воинов? Страдал, отчаивался, тосковал и, оказывается, только от того, что не сумел избавить Иешуа от мучительной смерти на столбе. И когда он, вернувшись в город и украв «отточенный, как бритва, длинный хлебный нож», кинулся обратно, вслед за про­цессией, он опоздал. «Он тяжело дышал и не шел, а бе­жал на холм, толкался и, увидев, что перед ним, как и перед всеми другими, сомкнулась цепь, сделал наивную попытку, притворившись, что не понимает раздраженных

криков, прорваться между солдатами к самому месту, где уже снимали осужденных с повозки. За это он полу­чил тяжкий удар тупым концом копья в грудь и отскочил  от солдат, вскрикнув не  от боли,  а от отчаяния».

  Страдая от невыносимой муки, от невозможности самому осуществить задуманное, он «потребовал у бога немедлен­ного чуда». «Он требовал, чтобы бог тотчас же послал Иешуа смерть». Но бог не внял страстной мольбе. И Левий Матвей проклял бога: «Ты - бог зла... Ты - черный бог». Но то, что не удалось сделать Левин) Матвею - избавить от мучений на столбе,- сделал по указанию Пилата человек в капюшоне. «Повинуясь жестам челове­ка в .капюшоне, один из палачей взял копье...» Чтобы решиться на такой поступок, Пилату нужно было обла­дать мужеством и благородством. И дальнейшее только подтверждает эту мысль. Как государственный деятель, Пилат посылает Иешуа на смерть. Иного выхода у него не было. Он оказался в трагическом положении, когда должен утверждать приговор вопреки своим личным же­ланиям.

И вот снова перед нами прокуратор. Он чем-то раз­дражен. Прокуратор в таком состоянии, что даже разго­варивает с самим собой. Он «нетерпеливо ждет». «Нако­нец услышал прокуратор и долгожданные шага и шле­панье па лестнице, ведущей к верхней площадке сада перед самым балконом. Прокуратор вытянул шею, и гла­за его заблистали, выражая радость». «Человек в капю­шоне»- вот, оказывается, кого так нетерпеливо ждал прокуратор и появление которого принесло оживление и радость прокуратору. Ему не терпелось узнать, все ли было сделано так, как он повелел. Ему хотелось узнать, как вел себя Иешуа.

Булгаков дает портрет Афрания, отмечая в нем «доб­родушие и лукавый ум». Решительность и суровость за­мечается в том взгляде, который он порой - «внезапно и в упор» бросает па собеседника. И в эти мгновения в нем совершенно исчезают юмор и добродушие, этим взглядом он словно бы совершенно пронизывает собесед­ника, стараясь раскрыть тайные глубины его души.

Афрании - третий, с кем разговаривает Пилат. Этот разговор приоткрывает еще новые черты характера Пи­лата. Пилат избавил Иешуа от мучительной агонии на столбе и отомстил Иуде из Кириафа. Из текста совер­шенно ясно, что убийство Иуды предпринято по инициа­тиве Пилата, по прямому его указанию. Весь этот разго­вор полон лицемерия и недомолвок. Говорит одно, прика­зывает другое. Он не может дать прямого указания относительно Иуды,  но может высказать свое предчувствие, а предчувствия его никогда не обманывают. Пилат пред­чувствует, «что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри,  воз­мущенный   чудовищным   предательством   этого   менялы, сговаривается со своими сообщниками убить его сегодня ночью,  а  деньги,  полученные   за  предательство,   подбро­сить первосвященнику с запиской:   «Возвращаю прокля­тые деньги». Такова форма, а на самом деле Пилат при­знается не только самому себе, что такова его воля и что именно он является тайным другом Га-Ноцри и именно он   возмущен   чудовищным   предательством  Иуды   я   его сговором с первосвященником. Пилат ведет игру с Афра-нием. Для виду он заботится об охране Иуды, в то зк-э время упрямо твердит о том, что именно сегодня его за­режут. При этих словах «судорога прошла по лицу про­куратора, и он коротко потер руки». Можно лгать, лице­мерить,  говорить не  то,  что думаешь.  Труднее владеть своими жестами, выражением лица. Эта судорога и потирание рук от предвкушения сладостной мести выдают его истинные намерения. И отчего же снова прокуратор стал тревожен, беспокойно забегал по балкону, каждым своим движением выражая тревогу, томление, тоску.   Уже нет того грозного и сурового повелителя, внушавшего страх и ужас всем, кто его окружал. Слабый, расстроенный, ма­лодушный человек, который не выдержал испытаний, по­стигших его бед - таким предстает Пилат, как только оп остался в одиночестве.    Как личное горе    принимает оп казнь   Иешуа.   Сон   Пилата   особенно   точно   раскрывает его душевное состояние, как бы снимает внешние покро­вы, обнажая внутреннюю суть: «И лишь только прокура­тор потерял связь с тем, что было вокруг него в дейст­вительности,    он   немедленно    тронулся    по    светящейся Дороге и потел по ней вверх, прямо к луне. Он даже рас-смеялся во сне от счастья, до того все сложилось пре­красно и неповторимо па прозрачной голубой дороге. Он шел в сопровождении Банги, а рядом с ним шел бродя­чий     философ.     Они  спорили  о  чем-то   очень сложном а важном, причем ни один из них не мог победить другого ни в чем не сходились друг с другом, и от этою х «пор был особенно интересен и нескончаем.   Само со-о    разумеется, что сегодняшняя казнь оказалась чистейшим   недоразумением»...   Пробуждение   как   бы   подтверждает эту мысль. Со сна Пилат произносит фразу, которая повергает Марка Крысобоя в «величайшее изумле­ние»: «у вас тоже плохая должность... Солдат вы кале­чите». Он еще не надел на себя маску, он еще не опом­нился ото сна, где все раскованно и искренне, где долг не противоречит сердцу и делаешь все, что оно повелева­ет. Потом-то, пробудившись, он попытается «загладить напрасные слова». Но в этих сетованиях - истинный Пи, лат.

Пробуждение ото сна ужасно. Все снова встало на свои места. Снова потрясающие страдания начинают из­матывать его душу.

Пилат в надежде искупить свою вину перед Иешуа предлагает его ученику Левию Матвею те же блага, ко­торые он обещал Иешуа. И заметьте, Пилат сделал как раз то, что в этой ситуации, при таком неотвратимом сте­чении трагических обстоятельств, хотел бы сделать и Левин Матвей: избавить учителя от мук и наказать предателя.

Левий Матвей отказывается пойти на службу к Пила­ту: «Ты будешь меня бояться. Тебе не очень-то легко будет смотреть в лицо мне, после того как ты его убил». Но Пилат и не отрицает своей вины. Напротив, уговари­вает Левия Матвея не быть жестоким, напоминает о за­поведи Иешуа, что все люди добрые. И словно бы просит прошения за неотвратимость свершившегося.

И опять Булгаков проявляет психологическое мастер­ство в раскрытии душевного состояния Пилата: напоми­ная о заповеди Иешуа, он «значительно» поднимал палец в в то же время «лицо Пилата дергалось», дергалось от внутреннего разлада. И здесь выражение лица выдает его истинное состояние, как он ни пытался его скрыть.

Иешуа погиб. И Пилат виновен в его гибели. Булга­ков проводит последовательно и настойчиво эту мысль: Пилат не отрицает своей виновности в гибели Иешуа, но, не отрицая, мучительно переживает нелепость случивше­гося, свою вину и беспомощность перед неумолимыми обстоятельствами. И самое удивительное: Булгаков про­щает Пилата, отводя ему такую же роль в своей фило­софской концепции, как и Мастеру. Пилат, как и Мастер, за свои страдания заслуживает покоя. Пусть этот покои выражается по-разному, но суть его в одном - каждый получает то, что ему хочется.